Тем кто пожелает поделиться со мною информацией, фотодокументами и воспоминаниями о УНЖЛАГе просьба писать мне но адресу: mihajlov.sergej117@yandex.ru
Поклонный крест.
Установлен на территории бывшего смолозавода 30 августа 2009 г. (теперь уже несуществующего рабочего поселка) в 15 км от Макарьева, основанного в 1938 г.
Работы над созданием монумента велись по благословению архиепископа Костромского и Галичского Александра.
Проект поклонного креста разработал костромской архитектор Федор Иванов. Реализовывать проект помогали местные предприниматели. Восьмиметровый крест сделан из рельс взятых с заброшенных узкоколеек соединяющих лагеря. Сохранилось заводское клеймо с именем Сталина и годы выпуска: 1942-й год, 1943-й год, 1948-й год и 1956-й год… Это историческая подлинность, которая придает всему сооружению особое значение, подчеркивая связь времен. На кресте – кованый венец, в котором переплелись тернии и колючая проволока. Он призван подчеркнуть трагизм событий, происходивших в этих местах, и призывать сюда людей для преклонения и молитвы. 30 августа стал для Костромской области днем поминовения всех погибших и пострадавших от политических репрессий.
Унженская система ИТЛ ( Исправительно-трудовой лагерь) УНЖЛАГ была организована 5 февраля 1938 г. Расформирована с 60 по 63г. За все годы существования через УНЖЛАГ прошли сотни тысяч человек — сотни тысяч трагических судеб. Точную цифру сегодня не знает никто. В разные годы численность заключенных в УНЖЛАГЕ составляла от 15 до 30 тысяч человек.
Среди заключенных были не только матерые уголовники и военные преступники, которые сидели действительно за дело, но священнослужители, учёные, инженеры, врачи, художники, поэты. Многие сидели по политической 58-й статье. Для военнопленных немцев появились отдельные лагеря, но их было немного. Несколько лет в УНЖЛАГе провела великая русская актриса Лидия Русланова. По свидетельствам очевидцев, люди работали в любую погоду, иногда по пояс в воде и снегу. Заключенные валили сосны в три обхвата, по сути, вручную: зачастую только с помощью топора. «Мой отец писал: «Я мечтал быть лошадью. Животные работали по шесть часов, остальное время отдыхали. А мы, наоборот, весь день работали», — рассказывал житель г. Владимира Юрий Васищев. Полбуханки черного хлеба и баланда — это заключенному на день. Ослабевшие от голода люди ели листья, траву и мышей. Многие не выдерживали и умирали. Их хоронили даже не по отдельности, а в общих могилах — столько было погибших. Их число тоже неизвестно. На могилах не писали ни фамилий, ни имен.
Масштабы УНЖЛАГа впечатляют. Около 3,5 тыс. квадратных километров с десятками лагерей, с густо разветвленной сетью временных и постоянных железных дорог и хорошо отлаженным производством. Сортировочные и заправочные железнодорожные станции. Многочисленные конные базы (они назывались «конбаза») и даже со своим ЦРММ (центральные ремонтно-механические мастерские). Кирпичные заводы и многое другое, о чем речь подробнее будет идти далее. Большим подспорьем для меня явилось личное общение со стариками, которые рассказывали мне то, что они видели своим глазами. И удивительное дело: ГУЛАГ предстал передо мной совсем не в том свете, каким я представлял его себе по книгам А. Солженицина… То, о чем писал Солженицин – я не оспариваю, безусловно, было. Но было и другое. Надеюсь, что вместе со мной немного по-другому взглянут на историю УНЖЛАГа и те читатели, у которых хватит терпения дочитать этот мой достаточно объемный труд до конца. Я был на территории многих лагерей, многое видел своим глазами, но в то время я даже и не подозревал, что мне придется писать об этом… Не было со мною фотоаппарата. Впрочем, тот фотоматериал который мне удалось собрать, весьма интересен.
Предисловие
Я писал уже о УНЖЛАГе в своем романе «Отчет 34,18», но так большая часть текстов в этой повести мне не принадлежит, то я обязательно буду указывать первоначальные источники и кто является авторами рассказов, писем и воспоминаний.
У кого смог, я получил письменное разрешение на публикацию материалов на моём сайте во избежание нарушения закона об авторских правах.
А теперь немного о том, откуда взялось название — УНЖЛАГ?
Течет река Унжа… Левобережный приток Волги. Испокон веков за левым берегом Унжы кто-нибудь да прятался.
Преступники, старообрядцы, раскольники, сектанты разного толка, те кто хотел уклониться от службы в Царской армии, и прочие скрывающиеся от властей люди, находили здесь, в местами почти непроходимых болотах и лесах, для себя прибежище и относительную безопасность.
Моста через реку Унжу и до сих пор в наших краях нет. Но вот пришло время, когда за этой рекой большевики сами решили спрятать от мира тысячи людей.
Закипела работа.
Казалось, что почти из ниоткуда возникали посреди вековых лесов и болот расчищенные площадки, ограждались двумя рядами высокого частокола, все это густо покрывалось паутиной из колючей проволоки, устанавливались пулеметные вышки, прибывали новые этапы, а этапы старые уходили в землю…
Так, из чрева молодого «социализма» родился один из наиболее больших островов ГУЛАГА — УНЖЛАГ.
Название это, теперь уже ушло в предопределенное ему Богом историческое прошлое.
Некогда одну из наиболее крупных и наиболее благоустроенных систем лагерей ГУЛАГа — УНЖЛАГ помнят лишь редкие старожилы.
Стало невозможно отыскать артефакты под открытым небом: все смела «железная лихорадка» прокатившаяся волной по всей России.
Но давайте от лирики перейдем к документам и к воспоминаниям очевидцев.
УНЖЕНСКИЙ ИТЛ
(Унжлаг)
Время существования: организован 05.02.38
действующий на 01.01.60 (?)
Подчинен: ГУЛАГ с 05.02.38
УЛЛП с 26.02.41
ГУЛЛП с 04.03.47
ГУЛАГ МЮ с 02.04.53
ГУЛАГ МВД с 28.01.54
ГУЛЛП с 02.08.54
МВД РСФСР с 14.11.55
ГУИТК МВД СССР с 31.01.57
МВД РСФСР с 01.12.57
ГСЛ МВД РСФСР с 05.02.58
Дислокация: ст. Сухобезводное Горьковской ж.д. (Горьковская обл.)
Производство: лесозаготовки, поставка дров в Москву;
заготовка лыжных болванок и изготовление лыж, деревообработка, выпуск шпал, изготовление корпусов для часов, мебельное, швейное, обувное, трикотажное и гончарное производства, с/х работы, строительство домостроит. цеха, железных и автодорог, производство кирпича, строительство и обслуживание ж.д., обслуживание ж/д депо и рем.-мех. мастерских
Численность:
01.04.38 — 15 245, 01.01.39 — 16 469, 01.01.40 — 19 986 (УРО);
01.01.41 — 23 676, 01.07.41 — 27 278, 01.01.42 — 22 527, 01.04.42 — 24 020;
01.01.43 — 23 904, 01.01.44 — 17 488, 01.01.45 — 19 867, 01.01.46 — 17 633;
01.01.48 — 30 146, 01.01.50 — 30 210, 01.01.52 — 29 282, 01.01.53 — 29 551 (УРО);
15.07.53 — 21 100, 01.01.54 — 25 351, 01.01.55 — 23 124;
01.01.56 — 22 355, 01.01.57 — 16 496, 01.01.59 — 14 127, 01.01.60 — 12 968 (УРО)
Начальники: нач. — Озеров Ф.Т., с 05.02.38 — ?;
ст. лейт. (п/п) ГБ Автономов Ф.И., с 13.03.41 по 12.08.43;
п/п ГБ (полк.) Почтарев Г.М., с 12.08.43 по 01.03.48;
инж.-кап. (инж.-майор, п/п тех. сл.) Иванов Г.П., с 07.04.48 — не ранее 14.08.51;
и.о. Нач. — полк. Алмазов Н.А., с 01.04.53 по 23.02.54;
нач. — п/п тех. сл. Иванов Г.П., с 23.02.54 — ?;
и.о. нач. — п/п Тюленев И.В., с 13.06.56 — ?, нач. — он же, с 25.05.57 — ?;
Лизогуб ?.?. (упом. 22.01.58);
з/н — полк. Алмазов Н.А., с 1950 г. — не ранее 01.03.52;
майор в/с Щербаков Г.В., с 04.05.53 — ?;
полк. Алмазов Н.А., с 23.02.54 — ?.
Архив: В ИЦ УВД Нижегородской обл.: материалы делопроизводства, личные карточки л.с. и трудмобилизованных, л/д на умерших з/к.
Доп. сведения: В Унжлаге на 01.07.46 было 2923 немца-спецпереселенца.
Примечания: 1 В [4] объявлены штаты ИТ лагерей ГСЛ МВД РСФСР.
2 На 01.10.38 — 15 487, из них 8265 осужденных за к/р преступления, 3547 — как СОЭ и СВЭ.
3 Из них 4980 женщин, 10 681 осужденный за к/р преступления.
4 На 01.05.52 — 28 973, из них 1428 женщин, 8563 осужденных за к/р преступления.
5 Включая з/к ликвидированного ВАРНАВИНСКОГО ИТЛ, чьи лаг. подр. были влиты в УНЖЕНСКИЙ ИТЛ.
Пр. 020 НКВД от 05.02.38.
Источники:
Пр. 00212 НКВД от 26.02.41.
Пр. 00442 МВД от 14.11.55.
Пр. 049 МВД РСФСР от 05.02.58.
(и другие)
Первоисточник в интернете: Справка «Мемориала» об УнжЛаге http://old.memo.ru/history/NKVD/GULAG/r3/r3-431.htm
Глава первая
Остров Унжлаг
“На станции Сухобезводная сколько раз, дверь вагона раскрыв по прибытии, только и узнавали, кто жив тут, кто мертв: не вылез, значит, и мертв”.
(Александр Солженицын, “Архипелаг ГУЛАГ”)
Под усталыми ногами мягко пружинит мох. За спиной десяток километров лесной чащи, а на дисплее навигатора именно то место, где мог находиться один из многочисленных лагерей Унжлага. Точнее, отдельный лагерный пункт, или ОЛП, — страшное место, куда советской властью на гибель отправлялись враги народа.
Десятки тысяч невинно осужденных и погибших мужчин и женщин без какого-либо обряда — православного или иного — закопаны в лесах на севере Варнавинского района и прилегающей к нему части Костромской области. Где-то здесь окончили свой земной путь наши соотечественники, замученные непосильным трудом и голодом или расстрелянные в ознаменование какого-нибудь коммунистического торжества.
Группа рассредотачивается по едва заметной площадке огромных размеров, заросшей деревьями, практически не отличающимися от окружающего леса. Неужели и на этом участке, имеющем на снимке из космоса характерную для ОЛП форму, не будет найдено ни одного артефакта страшного времени? Уже прочесана значительная часть заросшей поляны — ничего! Неожиданно нога натыкается на предмет, ответивший металлическим скрежетом — моток колючей проволоки… Дальше — больше: поросшие деревьями груды кирпича — остатки печей, прямоугольные срубы, вкопанные в землю — бывшие землянки, в которых жили заключенные, непонятное сооружение, напоминающее уличный сортир и внутри зачем-то обитое железом, — это же карцер, в котором можно было только стоять!
А вот еще остатки какой-то двери — глазок для вертухая, окошко для миски. Что здесь было? БУР (барак усиленного режима) или ШИЗО (штрафной изолятор)? Сколько человек приняли мученическую смерть за этой дверью? “За что дается ШИЗО? Да за что хочешь: не угодил начальнику, не так поздоровался, не вовремя встал, не вовремя лег, опоздал на проверку, не по той дорожке прошел, не так был одет, не там курил, лишние вещи держал в бараке — вот тебе сутки, трое, пятеро!” — вспоминал Солженицын.
Страшно. Чтобы жуткое прошлое не повторилось, о нем нужно помнить. Помнить, что на территории Нижегородской области с 1938 по 1960 год располагался Унжлаг — сталинский лагерь, представлявший собой сеть разбросанных на удалении, иногда до нескольких десятков километров один от другого, ОЛП.
Численность заключенных Унжлага, согласно сведениям, приведенным в справочнике “Система исправительно-трудовых лагерей в СССР” (Москва, “Звенья”, 1998), в отдельные годы превышала 30 тысяч человек.
Смертность в советских лагерях достигла в 1942 году приблизительно 25% — это усредненные данные с сайта правозащитного общества “Мемориал”, основанные на изучении архивных данных. Так, в Унжлаге в тот год содержалось 24 020 заключенных. Вероятно, 6 тысяч из них не пережили его. Может быть, несколько больше или меньше, но Унжлаг не отличался от других лагерей гуманизмом. Ведь, как указывал в своей статье “Гонения на Русскую православную церковь в советский период” игумен Дамаскин (Орловский), “согласно сводному отчету ГУЛАГа на 1 октября 1949 года, количество священников по всем лагерям составляло 3523 человека, из них 1876 священников было в Унжлаге…”. Это больше половины — видимо, Унжлаг “специализировался” на священнослужителях.
По свидетельствам бывших узников Унжлага, тела умерших заключенных закапывали в насыпи строящихся дорог. Иногда сваливали в общие могилы и присыпали землей. Ни креста, ни какого-либо другого памятного знака на месте захоронения не ставили. Хоронили поблизости от того места, где заключенные умирали.
Число мест захоронений и точное их расположение неизвестны, но некоторые видны на снимках из космоса. Практически все они труднодоступны. В настоящее время по периметру лесного массива, где располагались ОЛП Унжлага, в Варнавинском районе Нижегородской области и Костромской области установлены поклонные кресты в память о жертвах на 10-м и 26-м ОЛП. Но, к сожалению, непосредственно на местах расположения большинства лагерей до сих пор нет знаков, напоминающих о трагедии, длившейся в течение 22 лет. В наши дни несколько групп добровольцев собирают и систематизируют сведения об Унжлаге. На основании изучения карт, космических снимков и опросов местных жителей они ищут заброшенные лагеря и определяют их точные координаты. Но сил и средств мало. Удивляет отношение властей к проблеме — для них это лес и больше ничего. Вроде бы и не знают они, что там огромный погост. Хорошо хоть добровольцы, пытающиеся воскресить память о том страшном времени, есть. И есть надежда, что их число со временем будет приумножаться.
Анатолий НЕСТЕРОВ
Фото автора
«Биржа плюс авто», № 48 от 9 декабря 2010 г
Добавлено из комментариев к тексту.
Евгений
Мой отец — ему 90 — знает каждую тропку по ОЛП 10, ОЛП 12, ОЛП 9 и пр. Так вот, по его рассказам, крест надо и самый высокий ставить на 9-ом. Вот там действительно было то, что описано свидетелями. А на остальных было не так особенно после войны. Да я и сам видел, хоть и был малым. В зону я ходил без всяких проблем и никто меня не трогал, хоть отец и был сержантом в охранке.
Первоначальный источник в интернете http://www.birzhaplus.ru/avto/?68317
Вот еще три фотографии карцера, но уже другого.
.
.
Фотографии эти напомнили мне о рассказах, что я слышал от монахини Серафимы (почила в 2006 году, в Царском Скиту в селе расположенном рядом с камушком преп. Серафима).
Серафима «от звонка до звонка», почти день в день, десять лет провела на берегу восточно-сибирского моря за то, что открыто говорила большевикам что они за своё неверие Богу будут гореть в вечном аду, если не покаются.
У меня от встреч с ней остались теплые впечатления. Наиболее яркая черта её характера, что особенно привлекала к ней моё сердце, была её удивительная бесхитростность.
Если я спорил с ней о вопросах вероисповедания (она приняла постриг в катакомбной тихоновской церкви, а современную РПЦ считала отступнической) или спрашивал её о чем-то таком, где другой постарался бы что-то утаить, то она всегда, на все мои расспросы отвечала предельно прямо и честно.
Из её воспоминаний я узнал, что у тихоновцев, считавших себя ни в чём не отступившими от истинного Православия (ныне также называющих себя РИПЦ), внутренних проблем и неурядиц было ничуть не меньше, чем и в любом другом греховном человеческом обществе.
Она рассказывала мне о том, как однажды община тихоновцев лишила её вообще всего, даже жилого помещения, выгнали на улицу несмотря на то, что она много лет служила регентом на их службах. Внешне монахиня Серафима в молодости была привлекательной.
У неё был, несмотря на преклонный возраст, высокий приятный голос. От неё я и услышал впервые задорный саркастической мотив зэковской частушки:
«Колыма ты, Колыма, чудная планета, двенадцать месяцев — зима, остальное — лето…»
Лагерь сломал её.
От Христа она не отреклась, но после десяти лет нечеловеческих мучений рта своего против советской власти уже не открывала никогда.
Затаила свои убеждения и открыто говорила о вере только лишь с теми, кто помогал и сочувствовал ей.
Она рассказывала мне, как на Колыме её мучил особист, желая, чтобы она подписала бумаги чтобы оговорить кого-то из заключенных. Он не давал ей спать по ночам.
Усаживал на стул, направлял на нее свет от лампы и писал что-то свое. Стоило ей только начать засыпать, как приставленный к ней конвоир резко одергивал ее и кричал:
— Не спать! Кому говорю: не спать!!!
— Им-то что? — просто говорила мне матушка. — Они днем выспятся, а мне днем никто не давал спать. Надо было идти на работу. А если на работу не выйдешь, то тебя посадят в карцер. Это такой сруб был, прямо на берегу моря стоял. В нем никогда не топили. Там даже печки не было. Вечером посадят, а утром вынесут уже холодного. Никто в этом карцере зимой больше трех дней выдержать не мог.
— И чем кончилась пытка бессонницей? — спрашивал я ее.
— Да чем, чем? Упала я без сознания, и отнесли меня в больничный барак. А бумаги я так и не подписала.
В то время, когда я знал матушку, противники ИНН и новых паспортов, пользуясь авторитетом матушки (как репрессированной за веру), пытались выставить ее как противницу ИНН и даже писали о ней в своих брошюрах.
Но они явно передергивали факты.
У матушки Серафимы был паспорт нового образца и ИНН у нее тоже был. Она получала неплохую пенсию от государства, на которую жила не только она одна, но и те, кто ухаживал за ней.
В её доме полдома занимали дрова.
Очевидно, она так, бедная, намерзлась на Колыме, что дрова для нее значили очень много.
Даже возле своей постели она складывала дрова оставляя лишь узкий коридорчик для ног, но её келейница уносила дрова в другую комнату.
Матушка Серафима вначале протестовала против того, что дрова от её постели уносили, но потом смирялась.
Она вообще была очень и очень смиренной, это чувствовалось моей душой.
То, что я не одобрял заблуждений тихоновцев, нас не разделяло.
Общение с ней почти всегда особо радовало меня, потому что я, даже и до прихода к вере, всегда старался не упускать случаев в живую пообщаться с людьми старой закалки.
Она рассказывала, что в то время, когда ее этапировали на барже по северному морскому пути, путь был крайне трудным и изнурительным, а потом начался сильный шторм и он не стихал несколько дней.
Команда и охранники уже думали, что не только заключенным, но всем им наступит неизбежный конец. В один из наиболее напряжённых дней на море начальник конвоя принес ей продукты, поклонился в ноги и сказал:
— Молись своему Богу, чтобы мы все остались живы.
Такое вот было.
Впрочем, я уже довольно далеко начал уклоняться от темы об УНЖЛГе.
Если кого заинтересует ссылка на Архангельский ГУЛАГ http://sanatatur.ru/forum/viewtopic.php?
Вернемся в тему.
Глава вторая
Вот что писал о УНЖЛАГе А. Солженицын:
«Лесоповал не был закрыт для инвалидов (безруких звеном по 3 человека посылают утаптывать полуметровый снег, а снег – то по грудь). Ты – лесоруб. Сперва, ты собой утопчешь снег вокруг ствола, свалишь ствол.
Потом, едва проталкиваясь по снегу, обрубишь все ветки (еще их надо тискать в снегу и топором до них добраться). Все в том же рыхлом снегу волоча, все ветки ты снесешь в кучи и в кучах сожжешь ( а они дымят, не горят). Теперь лесину распилишь на размеры и соштабелюешь.
Норма на брата в день – 5 кубометров, а на двоих – 10. (В буреполоме – 7 кубов, но толстые кряжи надо было еще колоть на плахи).
Уже руки твои не поднимают топора, уже ноги твои не переступают, а ты должен еще до барака дойти. В годы войны, при военном питании, звали лагерники три недели лесоповала – сухим расстрелом»
«Рабочий день зимой устанавливался 7 часов, а летом — 12,5. и более. Когда бригада не выполняла нормы, то меняли вовремя только конвой, а работяги оставались в лесу до полуночи, при прожекторах, чтобы лишь перед утром сходить в лагерь и съесть ужин вместе с завтраком и снова в лес. И как же за все это кормили?
Наливалась в котел вода, ссыпалась в него хорошо, если, не чищенная мелкая картошка, а то и капуста черная, свекольная ботва, всякий мусор. Еще – вика, отруби, их не жаль. Чем хуже продукт, тем больше попадет его зэкам. Мясо лошадей, измученных и павших на работе, — попадало в котел, и хоть разжевать его нельзя было – это пир.
Закладка блюд обворовывалась. За выработку нормы 30% -300гр. хлеба и миска баланды в день, до80% — 400гр. хлеба и две миски баланды, до 100% — 500 – 600гр.хлеба и три миски баланды. И за всю эту водянистую пищу, не могущую покрыть расход тела – сгорают мускулы на надрывной работе. И ударники и стахановцы уходят в землю раньше отказников»
«Вольная одежда – не вечная, а обутка – в неделю издирается о пеньки и кочки. Бушлаты одного цвета, рукава к ним – другого. Или столько заплат на бушлате, что уже и не видно его основы. Заплаты на брюках — из обшивки чьей – то посылки, и еще долго можно читать уголок адреса. А на ногах испытанные русские лапти, только онучей хороших к ним нет.
Бронзово – серые лагерные лица. Слезящиеся глаза, покраснелые веки. Белые истресканные губы, обметанные сыпью. Пегая небритая щетина.По зиме – летняя кепка с пришитыми нашивками. Это жители лагеря»
«В бараке нередко вместо электричества – керосиновая лампа. Нары в два этажа. Доски чаще голые: в иных бараках казенного ничего не выдавали и своего в бараках ничего не держали, носили на работу котелки и кружки. Посреди барака – бензиновая бочка, пробитая под печку»
Все знают закон: саморубам, членовредителям медицинская помощь не оказывается. Незаживающие язвы, эпидемии. Ни белья, ни медикаментов (1948—1949г.)
Ослабевшие, истощенные. У медиков нет сил защитить паек больного. Самый крепкий работяга за сезон выкатки леса доходит в чистую. Ему дают временную инвалидность: 400гр. Хлеба и самый последний котел. За зиму большая часть их умирает.
Мертвецов редко анатомировали. Для этого прокалывали туловище штыком или большим молотком разбивали голову. К большому пальцу правой ноги привязывали бирку с номером, под которым он значился в лагерных ведомостях.
Когда – то хоронили в белье, потом было единое распоряжение: не тратиться на белье (его еще можно было использовать для живых) но хоронить голыми. Вывозили на санях или на подводе — по сезону.
Связывали руки, ноги бечевками. Чтобы они не болтались. После этого наваливали как бревна, а потом покрывали рогожей.
Копали братские могилы: большие – на многих. Мелкие – на четырех. Белье, обувь, отрепье умерших — все идет в дело ещё живым»
«Христиане шли в лагеря на мучения и смерть – только чтобы не отказаться от веры. Они хорошо знали, за что сидят, и были непоколебимы в своих убеждениях. Женщин среди них было много. Это были лучшие христиане России»
.
Вот что писал о УНЖЛАГе я, основываясь на рассказах очевидцев:
«Николай Николаевич вошел, коротко поздоровался.
Юля принесла компьютер.
Марк раскрыл карту, где были обозначены Большая и Малая Морзать.
— Никак в толк не возьму. Тут должно быть какое-то недоразумение. По архивным документам население этих поселков в некоторые периоды достигало более 11 тысяч человек, а домов тут могло быть расположено не более 150-200, никак не больше. И то большая часть жилых помещений, видимо, принадлежала химлаборатории.
— Ничего удивительного в этих цифрах нет, — Николай Николаевич перевел карту в более крупный масштаб, — вот тут, вот тут и вот тут стояли полевые поселки, где проживали сотрудники химлаборатории. Работающих в лагерях люди были прописаны в сельском совете Морзати, потому что там была административная единица.
Обычная практика того времени. Сам поселок небольшой, но в те годы, когда там работала наша группа, там еще стояла ограда от большого старого кладбища, — Николай Николаевич показал границы кладбища на карте, — сейчас оно уже, наверное, заросло молодым лесом.
Место, где хоронили заключенных, было большое и пустынное. Там ведь никто не ставил ни Крестов, ни оградок. Заключенным не делали даже гробов. Их заворачивали в старые простыни, в мешки, или же во что придется, в рот вкладывали металлическую бирку с номером. Вот и все похороны.
— А это что за цифры? — Марк показал на цифровые обозначения на карте.
— За этими цифрами кроются лагеря и судьбы… — Николай Николаевич начал перечислять и показывать места расположения бывших концентрационных лагерей, — Шестой лагерь, Девятый, Восьмой, Четвертый, Подкомандировка, Немецкая подкомандировка, Двадцать шестой, Девятнадцатый.
— Что может означать слово «подкомандировка»?
— Сложно сказать. Немецкая подкомандировка предназначалась для военнопленных немцев. Но немцев было немного. В основном, свои сидели — русские и украинцы. Было несколько женских лагерей. Места там болотистые, дороги местами только лишь лежневые, а других дорог в некоторых местах там и не построить. Сгнивает лежневка — и всё. Не то, что проехать, пройти почти невозможно. Ноги по колено утопают в болотной жиже. Комаров, мошки и слепней разных видов там невероятно много. Мы даже понять не могли: как там вообще можно было работать людям на лесоповале? Жара летом, самое страшное время. Ведь ни мази против комаров, ни противомоскитных сеток заключенным никто не выдавал. А когда лицо и руки начинают заедать десятки, а то и сотни слепней — работать становится почти невозможно даже в сетке…
— А это что? — Марк указал на другие цифровые индексы, обозначенные в местах, где на карте не было открытых мест. Индексы стояли прямо среди леса.
— Секретные точки радиоразведки того времени. Бетонные укрепления, зарытые в землю. Это закрытые данные.
— А по этим железнодорожным веткам вывозили лес к реке на сплав? — Марк продолжал тщательно осматривать карту.
— Этих железных дорог давно уже нет. Большую часть рельс местные жители вывезли во времена железной лихорадки в 90-ые годы. Проселочные дороги, что здесь обозначены, давно уже канули в лету. После ликвидации ядохимикатов, — Николай Николаевич показал где, — ни дороги, ни просеки там так никто и не чистил. Все заросло. Так что некоторые дороги, что указаны на карте, их уже нет. Там сейчас может быть овраг, лес и что угодно. Без лебедки и бензопил в те места лучше не ездить. Отдельные участки дорог завалены ветровалом.
— А основное дорожное полотно?
— Там песок или болота. Растительность скудная. Полотна у дорог там отроду никто не делал. Везде лишь лесные или проселочные дороги. Один год ездят здесь, в другой — по другому маршруту. Испокон веков там так.
— Дорогу мы найдем, тем более с картой и навигатором. Главное — это мосты, — вмешался в разговор Володя.
— Я уже делал запрос участковому, — ответил Марк, — он говорит, что на охоту в Морзать еще ездят отчаянные головы. Иногда вывозят лес, но нечасто. Значит, мосты должны быть в порядке, — Марк обратился к Николаю Николаевичу. — Лесные кварталы необычной формы, длинные, пять на два с половиной километра, нигде не встречал такие — это по замыслу лесохимлаборатории?
— Возможно. В царское время нарезали просеки верстами, а большевики разрезали их еще раз пополам.
— Ориентировка в лесу?
— Только по просекам. Без компаса и карты лесных кварталов от лагеря в облачную погоду даже на сто метров опасно отходить. Быстро можно потерять направление, а до ближайших грунтовых дорог и крупных рек километров шестьдесят.
— Опасные звери?
— Кабан. Медведь. Волк. Рысь. Мышей нет. Поэтому нет лис. Ни одной.
— Ядохимикаты?
— Нет. Очевидно, почва такая. Ни мышей, ни крыс там никогда не было — место такое.
— И, наконец, самое важное. Николай Николаевич, вы же понимаете, что в официальных отчетах отражается не всё. Реально опасные зоны, пораженные ядохимикатами?
— Здесь, здесь, здесь и вот здесь. Документация велась небрежно. Думаю, что склады с ядохимикатами, не обнаруженные нашей группой, могут быть обнаружены еще не один раз и где угодно. В любом случае, старые складские помещения, любая металлическая или стеклянная тара, цистерны, явные изменения растительного покрова, могут указывать на опасные зоны. Не исключено повторение катастрофы. Те склады, что ликвидировали мы, дали о себе знать после 50 лет хранения.
— Вроде все. Николай Николаевич, техотдел пусть приготовит поисковый набор СД, программное обеспечение на мой служебный код, продукты на две недели. В спецмашину: бензопилы, лебедка, оружие какое посоветуете?
— Лучше ближнего боя или ракетницу. Обзорность там везде небольшая, настоящие джунгли. Топтыгина или волка — только пугать выстрелом, а убить сложно, четыре-пять, а то и два метра в сторону — и не увидишь его в чаще леса…
— Зато топтыгин или волк будет видеть и слышать тебя хорошо, — усмехнулся Марк.
— Это так. Всё сделаем. День выезда?
— К вечеру уточню, — Марк опасливо посмотрел на Юлию, Юлия думала о чем-то своем; Марк тихо сказал Николаю Николаевичу, — завтра в десять ноль-ноль, — затем обратился к Володе, — Владимир, завтра возле подъезда, не заходя в дом. А не то мне, — Марк показал на жену, — наложат вето. Сбежим тайно.»
…………………..
…………………..
«Когда Марк проснулся, был уже поздний вечер.
— Что вы думаете делать завтра? — спросил отец Иннокентий Марка.
Марк достал планшет, вошёл в служебный раздел и раскрыл карту местности с закрытыми данными.
— Хочу побывать на территориях бывших концентрационных лагерей: четвертый, восьмой, девятый и двадцать шестой. Думаю, что за день успею. Если ночь застанет в лесу, емкости батарей хватит чтобы спокойно выспаться под любым деревом, даже если будет дождь. Когда вернусь сюда поменяю батареи. Севшие, думаю, удастся зарядить от солнца или от тепла печи в доме.
— Смиряет меня Бог, — сказал отец Иннокентий, — более пятнадцати лет, как не был я в тех местах. Сил нет сходить туда снова. Скорбные мистически сильные места. Когда бывал там писал песни о заключённых. Вы знаете, как эти лагеря были устроены?
— Нет. Этих данных у меня нет.
— Их теперь, наверное, почти нигде нет. Но когда я только-только приехал в Большую Морзать, здесь ещё жили старики, видевшие своими глазами страдания и быт заключенных того времени. Местные меняли добытое на охоте мясо, картошку и другие овощи на табак и тушенку у тюремной охраны. Они-то мне и рассказывали, какая была жизнь в лагерях в то время.
— Это для меня тоже было бы интересно, — сказал Марк, — жаль, что никто не записал эти рассказы.
— Да, — отец Иннокентий задумался, — когда я слушал тех кто сам видел всё то что происходило на этой земле, передо мной предстала совсем не та картина прошлого лагерей ГУЛАГа, которая представлялась мне раньше. Да. Конечно же, жизнь заключенных в этих лагерях была нелегкой. Но находилось место и человеческому милосердию. Самое удивительное — это то, что более половины лагерей, работавших на местном лесоповале, были основаны на принципах добровольного начала.
— Как так? — Марк ничего не мог понять.
— Очень просто, — ответил отец Иннокентий, — советская власть придумала стимул, который заставлял работать людей в немыслимо тяжелых условиях ежедневных лесозаготовок добровольно. Тут была огромная, закрытая от всего прочего мира территория с густой сетью собственных железных дорог, с сетью заправочных станций, с железнодорожными узлами развязки, с большим штатом обслуживающего персонала из вольнонаемных рабочих. Самую тяжелую работу делали заключенные, многие из которых были осуждены неповинно. Заготавливали лес для большевистской печати, наполняли сотни вагонов короткими, прямыми, длиною около метра березовыми стволами, которые назывались «ружболванка», из которых иногда прямо здесь же, на месте, изготавливались приклады для винтовок и автоматов того времени. В огромных объемах ежедневно вывозился строевой лес. Лес для постройки и отопления тепловых электростанций. На территории лагерей бурились скважины, дававшие лагерю воду. Делались небольшие пруды, из которых брали воду для изготовления кирпича. Сам же лагерь делился на две части. Основную часть лагеря занимали длинные деревянные бараки для заключенных, оборудованные печами, изготовленными из больших железных бочек. Поселок для тюремной охраны и вольнонаемных рабочих стоял отдельно, обычно на входе в основной лагерь, где содержались заключенные, и он был оборудован по условиям того времени очень даже неплохо. При поселках охраны разводились яблоневые сады. Территория бараков по периметру была окружена двумя рядами колючей проволоки, натянутой на четырехметровые столбы, которые окаймляли широкие просеки, в каждом конце которых на расстоянии прямой видимости стояли деревянные пулеметные вышки с круглосуточно дежурившей на них охраной. По ночам просеки освещались электрическим светом, столбы от которых я когда-то ещё видел. Но теперь все это, наверное, уже сгнило, за исключением того, что содержит в себе высокий процент смолы. Основная масса заключенных подписывала договор с советской властью о том, что пребывание в сети этих лагерей будет учитываться им, как год за два. Если заключенный, к примеру, получал десять лет, то, подписав договор, если он ежедневно выполнял рабочую норму на лесоповале, он выходил на свободу через пять лет. Если получал восемь — выходил через четыре, ну и так далее. Но это не везде так было. Были тут лагеря и для особо опасных преступников и для военнопленных, где людей изматывали на убой. Местный жители неоднократно говорили мне, что нравственность заключенных того времени, особенно до начала Великой Отечественной войны, была очень высокой. Группы заключенных по десять, пятнадцать и двадцать человек ежедневно работали вообще без конвоя. Эти люди назывались «бесконвойники». Местные жители и жительницы часто сталкивались с этими бесконвойными группами в лесу во время сбора ягод и при переходах из одного села в другое, и за всё время существования здесь более чем двадцати концентрационных лагерей не было ни одного случая воровства, ограбления местных жителей или же изнасилования местных женщин и девушек. Когда я слушал эти рассказы, мне поневоле приходило на ум, что большинство находящихся здесь людей были люди глубоко верующие в Бога и, не исключено, что Святые. Питание тех, кто работал здесь на условиях год за два, было качественным и калорийным. Заключенные регулярно получали сало, мясо и рыбу, и питались они в чем-то даже намного лучше, чем местные жители. Это историческая правда. Те, кто содержал лагеря хорошо понимал, если заключенного не накормить досыта, то не сможет выполнить норму. Отношения между тюремной охраной и заключенными строились на принципе «ты не создавай проблем мне, я не буду создавать проблем тебе». Условия пребывания в лагерях для основной массы заключенных, конечно же, были нелегкими. Во время комаров и слепней я, бывает, даже из дому опасаюсь надолго выходить. Заедают грешного просто на смерть… Но как бы там ни было, для тех, кто был физически здоров, местные лагеря были возможностью увидеть своих родных на полсрока раньше, чем в другом лагере. Кто-то отбывал сроки за дело, но были и такие, кто сидел по доносу, по клевете или по чьей-то зависти.
Отец Иннокентий замолчал.
Молчал некоторое время и Марк.
Перед глазами Марка вставали картины непростого прошлого.
— Вы не сохранили записи песен того времени?
— Нет, я не вел записей. Все осталось, только в памяти.
Марк промолчал, но отец Иннокентий, взглянув на его лицо, молча вышел в кладовую и вернулся с гитарой.
На нейтральной полосе
Не включен свет.
Вышек нет,
Нет пулеметчиков на них.
Не лают псы.
Не слышен окрик часовых.
Я молча…
Положил цветы…
И молился
О тех, кто ушел,
О тех, кто не видал родных,
О тех, кто радости не знал,
И о мучителях лихих,
О тех, кто кровь здесь проливал,
О тех, кто в муках умирал,
О тех, кто Бога призывал,
Своих мучителей прощал
И тихо в Небо улетал…
(Голос отца Иннокентия, казалось, взлетел к самым Небесам)
Небо, молитвы мои прими.
Небо, прости мне мои грехи.
Небо, всех нас помяни
Страданиями Русской земли!
.
Скорбное, скорбное место.
Скорбные, скорбные слезы.
Ужель мы забудем, что Крест их
Встал в Вечность, но не на погосты!
.
Нет могил.
Нет Крестов.
Нет оградок,
Лишь лес и трава.
Свечи слез
Здесь не льют об ушедших.
Память краткая чья-то
Уснула.
Не поют панихиды
О павших.
Но я слышу,
Как Ангельский хор
В Небесах прославляет Творца,
В Небо взявшего
Всех, здесь страдавших…
И во мне умирают слова.
Моя память не в силах вместить,
Вижу тысячи лиц,
И земля
Почернела от пролитой
Крови.
Слышу крик
Журавля,
Это души нам с Неба
Трезвонят!!!
.
Небо, молитвы мои прими.
Небо, прости мне мои грехи.
Небо, всех нас помяни
Страданиями Русской земли!
.
Скорбное, скорбное место.
Скорбные, скорбные слезы.
Ужель мы забудем, что Крест их
Встал в Вечность, но не на погосты!
.
Слышу стон,
Чью-то боль.
В сердце входит
Судьба роковая.
Не виденье,
Не сон…,
Это плачет земля
Родная.
И растут
На земле,
Словно память о павших,
Цветы.
Помолчи.
Поскорби.
И, Бог даст,
С лица слезы утри…
.
Небо, молитвы мои прими.
Небо, прости мне мои грехи.
Небо, всех нас помяни
Страданиями Русской земли!
.
Скорбное, скорбное место.
Скорбные, скорбные слезы.
Ужель мы забудем, что Крест их
Встал в Вечность, но не на погосты!
.
Место скорби
И плача
Уже в Вечность ушло.
Может, чья-то душа
Здесь не пела.
Вновь во мне умирают слова.
Скорбь ушедших не радует душу.
Но я знаю, что память жива,
Словом гордым своим,
Гордым сердцем своим
Эту память я не нарушу.
Я в молчании слезы пролью
О всех тех, кто здесь в Небо ушел.
Я ведь Русский,
Коль здесь я стою.
Значит, избран я Богом на то,
Чтобы память о тех,
Кто ушел, кто простил,
Я в душе своей Свято
Хранил.
.
Небо, молитвы мои прими.
Небо, прости мне мои грехи.
Небо, всех нас помяни
Страданиями Русской земли!
.
Скорбное, скорбное место.
Скорбные, скорбные слезы.
Ужель мы забудем, что Крест их
Встал в Вечность, но не на погосты!
.
Бог нас всех
Скорбью тех, кто ушел, испытует.
Что мы выберем:
Смех?
Иль молитвы о тех, кто страдал?
Моя совесть, не спи.
Моя совесть, проснись,
Где мы будем?
Если память о тех, кто ушел,
В нас умрет,
То мы русские ли — коль забудем?
Что Россия стоит на крови
Всех, кто в Небо ушел
И пред Богом стоит,
Чтоб мы жили не зря,
Чтобы наша земля
Родила вновь Святых,
С Неба взявших Кресты
И избравших Христовы пути.
.
Небо, молитвы мои прими.
Небо, прости мне мои грехи.
Небо, всех нас помяни
Страданиями Русской земли!
.
Скорбное, скорбное место.
Скорбные, скорбные слезы.
Ужель мы забудем, что Крест их
Встал в Вечность, но не на погосты!
— Спойте что-нибудь еще, — попросил Марк.»
…………………
…………………
Возможно, у кого-то могут возникнуть сомнения, а могло ли вообще происходить то, что я вложил в уста Николая Николаевича и отца Иннокентия, основываясь на рассказах стариков, помнящих лагерную жизнь? Не оскорбил ли я своим романом «Отчет 34,18» память тех, кто отбывал сроки в УНЖЛАГе?
В доказательство того, что в моем романе историческая правда не была нарушена и что те заключенные, которые вели себя спокойно, действительно могли находиться с охраной лагеря в неплохих отношениях, я хочу в третьей главе привести два воспоминания. Одно достаточно известное — нижегородского писателя и журналиста, сына охранника УНЖЛАГа Александра Сизова, опубликованное им в газете «Земля Нижегородская». И другое малоизвестное, опубликованное на форуме ЭКСТРИМ-НН.
Глава третья
Александр Сизов
«Я продавал бесконвойным зэкам молоко с тракторных саней возле вахты промзоны. Зэки шли в зону на обед и молочко у меня брали хорошо — кто в кружку, кто в котелок, кто в алюминиевую миску. Некоторые тут же выпивали и брали вторую пайку. Одну четверть я продал, отдав матери смятые в кулаке рублевки, притаранил к вахте вторую бутыль. И, когда наливал очередному бесконвойнику в кружку, вдруг за воротами промзоны зашумела машина, раздались крики, мгновенье — и деревянные ворота у вахты разнесены вдребезги, из промзоны, поддев на капот остатки ворот, вырвался ЗИС-5. Он, круто обогнув тракторные сани, ринулся вниз узким проходом между зоной и промзоной.
Из помещения вахты выскочил усатый солдат-армянин по фамилии Сукасьян. Мы с бесконвойником присели, он с кружкой, я с четвертью.
Сукасьян на ходу расстегивал кобуру. Добежав до моих саней, он поставил один сапог на сани, обеими руками, как в кино о чекистах, ухватился за пистолет, и тот задергался, задергался в его руках, выхаркивая порожние гильзы. С вышек ударили автоматные очереди. И тут же смокли.
Надо ли говорить, что, подхватив полуопрожненную четверть в сетке-авоське, я без задних ног кинулся в сторону, противоположную выстрелам. Даже ни на минуту не поинтересовавшись, что сделалось с беглецом. Отец, придя с развода, сказал, что «всего изрешетили». В карты проигрался, должны были ему два ряда солдатских пуговиц на голое тело пришить, вот и решился на рывок».
Житель Красноярска, Александр который родился и жил до 10-го класса в д. Кукуй. (д. Кукуй, это центральная часть УНЖЛАГа, в нескольких километрах от моего настоящего места жительства прим. автора) Воспоминания из его детства.
«Мать рассказывала про УнжЛаг. Да и сам в детстве с ружьишком облазил все эти места. Я ещё застал и бараки и кладбища заключенных. Особо запомнилось кладбище немецких военнопленных. Там кресты стояли такие небольшие и на них красной краской готическим шрифтом надписи. Мы пацанами в эти лагеря на стрельбища за гильзами ходили. Строения ещё более менее хорошем состоянии были. Это 68-73 года. Мама и другие жители ходили к немцам молоко на продукты и поделки менять…
На берегу Поежа место тогда чистое было. Развалины лагеря ещё сохранились, кладбище с крестами тоже. В году 53ем местные жители с немцами вели меновую торговлю. Как мама рассказывала режим у них был посвободней, они с молоком к ним в бараки заходили. А вот наши заключённые туго жили, были и побеги, рассказывала как бежавшего на околице Кукуя застрелили. Вообще по берегам Луха* много землянок было. Раньше там раскольники жили а с началом войны дезертиры прятались. Но была облава трёх поймали. Один из пойманных был женат и дети, так его младший брат уговорил солдат взять его вместо брата, так их и расстреляли на околице у амбара. Пойманный-то и войну прошел, жив остался и умер своей смертью. Мы с пацанами из стены амбара потом пули выдалбливали. Кстати их и закопали там-же у амбара, холмики я видел. Севернее Кукуя с урочища Синица начинался ж-д путь, у нас там покос был, сохранилась и заправка водой паровозов, а к нему с нескольких сторон были лежнёвки, на одной и тележка была так мы на ней сено подвозли. Ус** ещё был не заросший, мосты через речки в отличном состоянии. Я всё удивлялся как они были добротно выстроены, из пропитаных шпал. Ус был прямой-прямой я спрашивал маму куда ведёт, она говорила в Якшангу. Когда я родился в 56м мать по этой дороге меня в теплушке в больницу возила. Леса-то вокруг все вырубили, остались островки целого и я сужу какой-же лес был. деревья в два обхвата, чистые без бурелома. Осталась роща Красница, она ещё имела какое-то культовое значение, святое место и сохранилась. Около Елховки АкадемСтрой был, ещё в приличном состоянии, с вышками, колючкой. Жила там бабушка одна то-ли из зэка то-ли из обслуги осталась, но ни с кем не общалась. Но нас пацанов вяленой щукой угощала. На берегу речки мехмастерская была, гаражи. Вокруг АкадемСтроя лагерь на лагере, но поменьше. И мост через речку целый был, на очень высоких сваях. Мы по баракам шарились всякие артефакты собирали…»
Примечания:
Лежневка — дорога настилаемая в болото из плотно прилегающих друг к другу бревен.
Лух* — р.Белый Лух
Ус** — железнодорожная тупиковая ветка.
Описания очевидцев, писавших о жизни заключенных в УНЖЛАГе, показывают, что бесконвойные зэки, как русские, так и немцы, могли позволить себе покупать и обменивать что-то для своих нужд. Значит, разные зэки в разное время жили по-разному, а не только так, как описывалось в приведенной мною цитате в самом начале этой статьи («Ослабевшие от голода люди ели листья, траву и мышей. Многие не выдерживали и умирали»). Очевидно, были не только такие времена, когда умирало много заключенных, но были и другие, более благополучные времена, когда заключенные выходили на работу без конвоя и также могли свободно распоряжаться своими поделками и карманными деньгами с ведома и разрешения охраны.
.
А вот ещё одно воспоминание Александра Сизова (этот писатель умер 1 июля 1988 года) о том как ловили сбежавших зэков с помощью специально обученных собак.
«Мы сидим с дядей Лешей уже второй час, пьем чай свежими, только что вынутыми из улья сотами и слушаем его. А его слушать не переслушать. Работал он тут, на ОЛПе, проводником собак, а служба эта похлеще отцовой, надзирательской. Собачья в прямом и переносном смысле. Да вот давайте послушаем.
— Когда побег — сразу проводника. Дают двух солдат с автоматами, да что те? Я с пистолетом, да собака меня тянет, собака здорово тянет, легче бежать, вот солдаты всегда уже на первых километрах и отстают, теряются. Остаешься ты один. Наган да собака — вся твоя подмога. А зыки-то уж такие хитромудрые. Правильно, побежал — терять нечего. Как-то трое сбежало. И долго же я за ними пер, не мог настичь. Суток двое. И чувствую, вот-вот настигну. Выводит меня собака на поляну. Гляжу, дымок вьется и сидят они, все трое, голубчики, возле костерка. Рядком эдак сидят, как братики родные, не шелохнутся. Выбегаю я на поляну-то, а справа выскирь, выворотень. И кто меня под руку в это время толкнул, какой Господь, не знаю! А только что-то заставило башку повернуть на этот выскирь. И — топор над ухом. Чуток успел отклониться, а то бы прямо в висок. Промахиваться зыки в таких случаях не любят, а топоры они мечут ой-ей как. На делянках специально учатся. А что получилось… Нарядили они в фуфайки да шапки елочки, вроде как люди сидят у костерка, а сами за выскирь спрятались, меня караулить. Хорошо, топор-то у них один был.
— А дальше что?
— А что дальше. Поучил я их маленько собачкой. За топор-то. Собак они страсть боятся. Как шелковенькие сделались. Ну что, надо назад вести, к лагерю, а где он, лагерь-то, и не знаю. Кругом лес. Срезал я у них пуговицы на штанах, повел, куда кривая выведет. Идут, голуби мои, за штаны держатся. «Начальник, тянут, давай поспим, спать охота?» Спать-то и мне охота, а поспи-ка с ними, тут же и приголубят. Иду, веки сами закрываются, на ходу засыпаю. Что делать? Засну — смерть. Нащипал по дороге мху, зажег. Дым едкий, ноздри разъедает. Сон малость отбивает. Ну, слава Богу, не долго плутали, на дорогу вышли. Деревня какая-то. «Сельсовет есть?» — «Есть». — «Ведите к председателю». Как довели до него, определил зэков, а сам в чулан и свалился как подкошенный. Сутки целые спал, вторые прихватил — во!»
Комментарии блокированы во избежание спама