Юродивая
(в рассказе нет ничего вымышленного)
Ни дождя, ни тумана сегодня не было — а за окном сияет конец широкой радуги. Почти вечер.
Всматриваюсь в душу свою. В сознании всплывают воспоминания начала необычно прошедшего дня.
Утро. Проснулся. Как и обычно, в первые минуты после сна нет покаянной молитвы внутри. Это плохо.
Сердцем ищу молитву, а левой ладонью, не открывая глаз, наугад вяло шлепаю по тумбочке в то предполагаемое место, где на вечном дежурстве стоит открытый ноутбук. Наконец, на ощупь попадаю в знакомый прыщик кнопки запуска. Нажимаю его и успокаиваюсь.
День начался…
Молитва важнее всего. Многолетняя привычка с утра наводить в компьютере идеальный порядок давно уже не отвлекает меня от молитвы. Сажусь и начинаю,с молитвой, отвечать на письма присланные от читателей. «Косым чтением» посмотрев свежие новости, выключаю компьютер.
Какой же, порой, веет из новостей в мою душу ледяной безбожный, мистический холод… Нагоняет тоску «высосанная из пальца» гнусная пустота.
Встаю.
Жена, делая что-то на кухне, напоминает мне, что мы уже шестой год всё никак не сходим в заброшенное соседнее село к Надежде.
Сколько же брошенных сёл мается сейчас в нужде по необъятной нашей России! Сколько же в них живёт одиноких людей! Кто их сочтёт — разве что Ангелы Бога?
Возможности день провести в лесу я был всегда рад и здоровье моё позволяло сегодня ходить.
Садимся за стол, едим, смотрим на погоду, одеваемся, берем с собой компас, воду, немного еды. Укладываем в рюкзак то, что обещали отнести. Мажемся мазью от комаров и выходим из дома.
Через полчаса выходим из поселка в лес. Сверяю по компасу путь на развилках.
Дорога то и дело меняла вид и направление. То шла прямо (видно, что давно уже неезженая), по светлому мокрому песку, то петляла по свежей, почти непримятой траве. То выводила в поле, то шла через болото. Наконец выходим на лежнёвку, пролегающую в узком тоннеле густо нависающего над дорогой молодого леса. (Лежнёвка — дорога по болоту из плотно уложенных сосен, вмятых в грунт — прим. автора)
С болот шумно налетает множество быстрых крупных слепней — бандиты ещё те. Если укусит хотя бы один — мало не покажется. Но отчего-то не кусают. Летают густым, скоро перемещающимся облаком вокруг лица и рук, то и дело быстро садятся на открытые участки тела и тут же снимаются в новое громкое, спешное кружение.
Очевидно, что не по вкусу им запах антикомариной мази. А может, и иная какая причина, что не кусают — кто знает?
Плотно накатанная, черная, местами с широкими глубокими лужами земляная дорога то замысловато петляет внутри тёмного зеленого тоннеля, то вдруг совсем ненадолго открывает вид по короткой прямой. Обходя наиболее большие лужи, мы то и дело цепляемся руками за ветви деревьев у края дороги, плотно вжимаясь во влажную густую листву.
Красиво.
Смотрю на улыбку той, которую я люблю. Идет, улыбается, думает о чем-то своем. Нипочем ей слепни и сложность пути. Мы с женой любим лес и молитву в лесу, но из-за моих болезней выходим из дома нечасто.
Дорога вывела нас к месту, где лес раздвигался вдали.
Значит, близко деревня, к которой мы идем, если только я не ошибся с азимутом на развилках.
Вспомнилось, как девять лет назад зимой, ближе к позднему вечеру, мне открылся похожий вид: расступающиеся деревья и светлое место впереди. Как и сейчас, я не знал тогда, куда я выйду — в село или на лесную поляну? Если бы жильё я в тот вечер не нашел бы, пришлось бы коротать холодную ночь под сосной у костра без палатки. Воспоминание сквозь десяток лет неожиданно острой, незажившей болью отозвалось в сердце… Тот год был наиболее трудным в моей жизни. Не хотелось бы вспоминать о нём.
Вышли на открытое место. Трава. Солнце. Цветы. Пение птиц. Ветер.
Сладостно душе впитывать в себя мистическую красоту Божиего мира.
Лишь в молитвенном одиночестве может душа моя свободно дышать воздухом Ангельской свободы, дышать Прекрасным!
По опыту хорошо знаю: лишь в одиночестве всё, что меня окружает, может стать столь непривычно красивым.
Каждая травинка и каждый листок в таком состоянии видится душе совершенством, невыразимым земными словами. Виден делается даже ветер в траве.
Красоту трав, красоту пения птиц и красоту внутреннего покоя не раскроешь в себе, находясь среди людей, вечно о чём-то судачащих и суетящихся…, жена моя и дети…, пожалуй, они единственные кто не мешает моему внутреннему одиночеству
Люди с жёсткими чувствами иногда вызывают у меня душевную боль, даже тогда когда они молчат и не знаю почти ничего более печального чем острое одиночество в толпе…
.
Впереди показались серые крыши домов брошенной деревни, в которую мы шли.
Слава Богу, не вышло ошибки с азимутом. Дом Надежды нашли сразу же.
Опытными глазами бывшего егеря я заметил, что свежих следов на траве по той дорожке, что вела к колодцу рядом с домом Нади, почти не было. Это вызвало удивление. Следы указывали что она почти не ходит за водой.
Отшельница.
Необыкновенно худая.
Сколько бы раз её не встречал, от неё всегда пахло дымом от костра.
Подойдя к колодцу, мы с женой заглянули внутрь его.
— Такую воду я не смогла бы пить, — отшатнувшись от увиденного, с чувством сказала жена.
— Я бы тоже не смог, — ответил я.
В колодце мы увидели грязно-желтую, неприятно пахнущую, застоявшуюся воду, перемешанную с обвалившимися гнилушками из основательно сгнивших брёвен старого сруба. Колодец требовал срочного ремонта.
Сгнившим воротом колодца не пользовались, наверное, около десятка лет. По следам на краю старого сруба я видел, что Надежда вручную опускала в старый колодец ведро на железной цепи и как-то исхитрялась без ворота вытаскивать воду наверх. Даже для меня это было бы опасно, но, видимо, она привыкла так жить.
Подошли к дому.
Старый, некогда добротный высокий большой дом со сводчатыми окнами производил неплохое впечатление. Двор был огорожен высоким, местами свежим, забором. Войдя во двор, я оторопел. Внутри небольшого двора, плотно загороженного со всех сторон, были посажены две небольшие грядки с картошкой и с чем-то еще. На каждом гнезде картофеля и на грядках были установлены «вверх ногами» старые ведра без дна, и тут же, внутри ограды, совершенно свободно гуляли несколько коз с козлёнком. На кабине и на бортах кузова старого ржавого ГАЗ-66, стоявшего тут же, сушились разложенные тонким слоем свежескошенные клочки сена. Там же, в кузове, стояла коза, с любопытством разглядывавшая нас с женой.
Козы и огород на одной территории с прямого благословения хозяина — ну, нет, всё что угодно, но такого я еще не встречал никогда.
Постучал в дверь. Никто не ответил. Постучал сильнее в окно. В доме послышалось глухое движение и звук открываемой внутренней двери.
На какое-то время всё утихло. Мне подумалось, что Надя, живя одна, боится открыть двери.
Если бы я не знал её близко, то не стал бы ожидать. Просто ушел бы и всё, не осмелившись тревожить человека; но дело в том, что она сама приглашала нас к себе «посмотреть иконы».
Я громко представился, назвал себя и сказал: «Не бойся, Надя, это мы, открывай».
Она открыла, но не сразу впустила нас за порог.
— Так… Давайте сначала помолимся, чтобы искушения не вышло.
— Что читать? — спросила жена. — Давайте «Достойно есть».
— Давайте, — согласилась Надежда.
Прочитали.
Потом сама Надежда стала читать: «Отче наш»
Читает она так, словно крупные гвозди молотком забивает. Каждое слово особо громко, особо отчетливо, с искренним горячим чувством. Слишком громко, слишком отчетливо и слишком уж горячо. Совсем не так, как читают молитвы в храме. (Церковный устав не рекомендует при чтении молитв вкладывать в интонации свои чувства — Прим. автора.)
Слушая её, я задумался. Кто знает душу её? Бог знает. А я кто, чтобы делать о ней поспешные выводы? Насмерть придавливаю внутри себя пытающееся протиснуться в душу злое осуждение.
Надежда, дочитав молитву, громко пригласила нас в дом.
— Ну вот, теперь, с Богом, проходите. У меня тут не прибрано. Вы уж простите.
Входим в сени — и новое удивление. В сенях было так темно, что мне с трудом, ногами и руками нащупывая себе путь, понемногу удалось пройти на звук голоса Надежды.
Когда она открыла дверь и я вошел, то едва-едва сдержал эмоции. Было ощущение, что я вошел в закрытый погреб. Окна были плотно заделаны, как я рассмотрел это позже, несколькими слоями старых одеял и полиэтилена. Рука нащупала спинку вплотную стоявшей к дверному косяку кровати. Лишь на одном из окон край одеяла был отодвинут в сторону снизу, совсем немного. Свет проникал в комнату сквозь основательно закопчённое грязное стекло в проём не более размера ученической тетради. В доме стоял почти непроглядный мрак.
Пришлось нам с женой стоять и ждать, пока глаза хоть немного привыкнут к темноте.
В углу едва различались очертания старого, сильно перекошенного от времени иконостаса, на котором невозможно было вообще ничего разглядеть. В комнате остро пахло дымом, точно также как в плохо вытопленной бане по-чёрному. Воздух был столь спёрт и труден для моего дыхания, что у меня временно возникло такое чувство, будто я попал в преддверие ада.
Тут-то я и понял, почему от неё пахло дымом, когда она приходила в нашу деревню. Она приносила запах из дома в котором была неисправная печь.
Надя что-то делала в углу около иконостаса, но из-за темноты я её почти не видел, только слышал.
«Ну, — думаю, — попал я. Да она что, издевалась над нами, что ли, когда приглашала нас к себе «иконы смотреть»? Да дай Бог, не умереть бы мне тут в ближайшие полчаса от несвежего спёртого воздуха…»
— Проходите, проходите сюда.
В дальнем от меня углу комнаты открылся светлый проем межкомнатной двери.
При свете сквозь открывшуюся Надеждой дверь я увидел, что полы в том месте, где я стоял, были застелены некогда хорошим линолеумом и были относительно чистыми.
Я снял обувь и прошел вглубь.
И опять очередное потрясение. Не без труда протиснувшись вслед за Надей в так до конца и не пожелавшую открыться дверь, мы с женой вошли в светлую часть дома, внутри которого во всю стену стоял новый Софринский иконостас с иконами высотой в рост человека.
Все стены и все углы в комнате были завешены плотными рядами старых и новых икон. Новых было больше. Некоторые из икон были искусно украшены сверкающим бисером.
Намоленность места была очевидной. Создалось впечатление, что я вошёл в храм. Поймал себя на чувстве, что здесь, наверное, Само Небо создало Себе укрытое от безумного мира тихое пристанище…
Я поклонился святым, изображённым на иконах, и, потрясённый тем, что увидел, молча сел на широкий стоявший у стены, раскрытый двуспальный диван.
В комнате было необыкновенно просторно и светло. Чувство простора придавало ещё и то, что мебели в комнате, кроме дивана, на который я сел, не было. На полу лежали паласы. На маленьком столике, стоявшем посредине, лежали молитвослов, ладан и верхняя часть кадильницы.
Не ожидал я увидеть такое здесь, в глухом лесу — ну, никак не ожидал…
Разговорились. Надя рассказала нам свою историю. О детстве, о родителях, о многом из той своей жизни что была у неё до приезда в эту деревню и о её жизни здесь. Из её рассказов можно было бы написать небольшую печальную повесть.
Манера разговаривать выявила в ней необыкновенно живую, легко ранимую душу, особо остро чувствующую мистическое веяние из иного мира.
Грустно и одновременно радостно мне было слышать, как они долго говорили с моей женой.
Всматривался я в душу свою и думал: как же я ошибся в ней, глядя лишь на её внешность. Как же я легко ошибся… Из её рассказов было ясно: мир просто вынудил Надежду покинуть его и начать жить здесь одной в этих вот явно нечеловеческих условиях уже более десяти лет.
А иначе и не могло быть.
Я вынул из внутреннего кармана мобильный. Сигнала приёма не было.
Я знал её семь лет и не знал её.
Не знал, потому что не принимал её всерьез. Не интересовался, не приходил, образ её жизни был скрыт от всех. Знал только, что продукты она сама носит на руках через лес.
Наговорившись вдоволь, мы покинули её дом.
Она проводила нас далеко за село. При расставании я спросил её:
— Волки тут тебя не беспокоят?
— Зимой только, — спокойно сказала она. — Ну, а летом медведи и лоси тут свободно ходят. Я привыкла уже к ним.
Я прислушался к себе. Предчувствовал, что не стоит мне это говорить ей, но всё же, не выдержав, сказал:
— Воздух нездоровый у тебя в доме. Проветривать бы там надо чаще, и печь починить. Ты ведь здоровье себе испортишь.
— Мне нравится запах дыма.
Улыбается.
Что ей скажешь?!
Назад мы шли не совсем обычно. Я встречался с этим редким для меня феноменом неоднократно, но он всегда удивлял меня своей необычностью — обратный путь мы не почувствовали никак… Было такое впечатление, что мы сделали всего лишь один шаг и уже были дома.
Нет, по часам время нашего пути было обычным, но субъективно — это был всего лишь один шаг, шаг из одного мира в другой, шаг из её мира в мир наш.
Придя домой, я, по свежему впечатлению, пока жена готовила ужин, включил ноутбук и привычно быстро накидал черновой набросок этого рассказа. Посмотрев в окно, с удивлением увидел близко сияющий яркий, необычно широкий конец радуги в поле за огородами, хотя ни дождя, ни тумана у нас сегодня не было.
Был почти вечер.
Комментарии блокированы во избежание спама