Глава седьмая
Прощание с Тилли
Четвероногие друзья,
Как вы когда-то нас любили…
И в них есть тайна бытия,
Что б в школах нам ни говорили.
Взгляни в собачие глаза,
В душе живой всегда есть чудо.
Порою Бог дает им то,
О чем я долго не забуду.
Последнее моё лето в горном поселке,так и не ставшем мне родным, подходило к концу. В школе ребром встал вопрос о том, чтобы из-за безобразного поведения оставить меня на второй год в восьмом классе. Пьянство, частые драки, конфликты с милицией, прогулы, превышавшие всякие разумные пределы, дерзкое поведение с учителями – за все эти «подвиги» мне грозил железный «неуд». И как следствие, повторная «отсидка» в восьмом классе. Но тут вмешался отец. Узнав от мачехи, что меня оставляют на второй год, мой бедный родитель пришел в неописуемую ярость! Он схватил ее за горло, придавил к двери шкафа, слегка приподняв (она была маленького роста, даже ниже меня) и, не стесняясь моего присутствия, закричал:
— Делай что хочешь! Но если у него, — отец ткнул в мою сторону пальцем, — не будет аттестата, я тебя убью! Сделай ему аттестат! И пусть убирается, куда хочет!
Таким образом, вопреки мрачным общественным прогнозам, аттестат о восьмилетнем образовании мне принесли прямо на дом, где во всех графах, кроме рисования и физкультуры, стояли явно не заслуженные мной «тройки». Такая вот горькая проза жизни…
Следующий же мой аттестат я получил три года спустя, в профессионально-техническом училище: в нем была одна-единственная «четверка» по физике, а во всех остальных графах стояли, также не заслуженные мной «пятёрки»! Получив этот аттестат, я сильно удивился!
Ведь я не изменился в лучшую сторону. Мог запросто прийти на утреннее или вечернее построение, еще не протрезвев от ночной попойки. По старой привычке я регулярно пропускал занятия, когда мне было нужно. О частых драках в курсантской среде даже и речь не заходила — настолько это было привычно.
Реальные мои знания по большинству предметов не вытягивали даже на три балла. И вдруг одни «отлично», за исключением «хорошо» по физике, которую, кстати сказать, я почти не знал…
Загадка этого чуть ли не красного диплома раскрылась лишь через год, когда в армии я получил письмо от товарища по училищу (бывшего собутыльника).
Он писал мне: «Из тебя сделали лучшего ученика училища. О твоих успехах рассказывают первокурсникам на уроках и ставят тебя в пример. Твоя фотография висит на почетном месте, а сочинения красуются под стеклом на стене. Если бы только первокурсники знали, как ты вел себя на самом деле!»
Кто бы знал, как же мне было стыдно в армии читать это письмо, вспоминая свои безобразные выходки, что я вытворял особенно на последнем курсе. И тут я, наконец, понял, откуда в моем аттестате взялось это обилие не заслуженных мной «пятерок»… Единственное, что я действительно знал на «отлично»- это ПДД и электрооборудование.
В глубине души, преподавательский состав училища я все-таки уважал. И вдруг — такое неприкрытое лицемерие! Ведь они помнили мое поведение, а говорили обо мне ничего не подозревавшим первокурсникам явную ложь… Мне было грустно…
Получение аттестата о восьмилетнем образовании обязывало меня «проваливать, куда я хочу». Собрав рюкзак и продукты, я исчез на три недели в лесу, зарабатывая себе деньги на дорогу тем, что собирал на болоте клюкву и сдавал ее заготовителю прямо на месте сбора. Деньги у отца я не хотел брать из принципа. На новую обувь, костюм, дорогу и на первые личные расходы заработать удалось без особого напряжения.
Взять с собою Тилли на столь долгий срок в лес я не мог: он был нужен отцу на пасеке, где пошаливал косолапый.
До моего отъезда оставалось несколько дней, я мог бы вернуться домой, так было бы даже удобнее для меня, но нарочно тянул время и оставался в лесу до самого последнего дня. Я ясно осознавал, что уезжаю из этих мест навсегда. Мне исполнилось четырнадцать. Я считал себя взрослым человеком и был уверен что без родителей я сумею себя полностью обеспечить.
Отца своего я уже не любил, и, к сожалению, на это были веские причины. Я желал, как можно скорее удалиться из родительского дома и никогда туда не возвращаться…
Я скрывал от себя, но всё же тоска от расставания со знакомыми местами, с отцом, но более, наверное, неизвестность скорого будущего, начала томить мою душу. Находясь в подавленном состоянии, я, придя домой, не обратил никакого внимания на подбежавшего ко мне ласкаться Тилли.
На сборы ушло пятнадцать минут.
Летом я жил на улице в летней кухне, поэтому для того, чтобы собраться, у меня не было необходимости заходить в родительский дом. О какой-либо прощальной церемонии с отцом и, тем более, с мачехой не могло быть и речи. Я хотел собраться потихоньку и уйти тайно, весьма огорчившись, когда услышал на веранде голос моего родителя, обращенный к мачехе:
— Кажется, это он пришел.
Что она ему ответила, я не расслышал. Голос звучал приглушённо.
Только сейчас, уже сам став отцом, я понимаю, что он не мог не любить меня. Я был единственным сыном. А тогда я думал, что мы ненавидели друг друга. Но с моим уходом отец терял самого близкого и дорогого ему человека, так же как и я…
Как же странно устроен человек… Наиболее верную цену некоторым чувствам и поступкам своим он способен дать не ранее, чем сам встанет в положение другого. Даже не представляю, что бы я почувствовал, если бы от меня навсегда ушёл собственный несовершеннолетний сын!
Спустя четыре года после моего ухода, отец трагически погиб. Я не ожидал от себя такой реакции на телеграмму о его смерти: больше часа горько плакал навзрыд и потом ещё сутки обливал горькими слезами свое солдатское обмундирование.
(Для желающих помянуть в молитвах, имя моего отца Павел)
С его кончиной где-то в самой глубине души я ЗАПОЗДАЛО осознал, что более близкого мне человека, каким был для меня отец, никогда не было и не будет. Как порой поздно исцеляются наши сердца от жестокого отношения друг к другу!
Слезы искреннего раскаяния оросили моё лицо, когда у самого начала проглядывать седина в бороде. Но во времена моей обиженной юности я и не помышлял о перемене своего отношения к отцу. Я был гордым. Никто не говорил мне о смирении, об умении понимать и принимать ближних такими, какие они есть, со всеми их недостатками и немощами.
В доме отец с мачехой продолжали о чем-то разговаривать, я не прислушивался. Отец зашел ко мне на летнюю кухню, бросил на кровать новые штаны и поставил на пол новые ботинки.
— Возьми, это тебе.
— Не надо, — грубо ответил я, — у меня свои есть.
Отец ушел. Наскоро одевшись, разложив по карманам документы и деньги, я поспешно вышел из дома.
Был поздний вечер.
Застарелые обиды на отца теснили мою душу. А ведь, собственно, что такое обида, как не ожидание любви к себе самому?
Я решил, что лучше уж заночую на пароме, чем дома. Там, глядишь, попутная машина возьмёт меня до города. Идти до парома надо было чуть больше получаса. Я медленно шел по берегу реки, прощаясь с теми местами, где мне был так хорошо знаком каждый поворот, каждый крупный камень, лежавший на берегу реки или у дороги.
Паром стоял на другой стороне реки. Начинало темнеть.
В те годы транспорт ходил редко. Было не очень поздно, но паром мог простоять на другом берегу не только до самого утра, но в выходной день и до обеда. Кричать паромщику, хорошо знавшему меня (по простоте порядков того времени, я иногда подменял его на работе) не имело смысла. Перекричать шум горной реки было невозможно, да и паромщик мог к тому времени уже спать. Мог быть и ночной транспорт, но такое случалось очень редко: за ночь одна-две машины. Я присел на припаромок и провел на нём в одиночестве несколько часов.
На небо высыпали яркие звезды, но ближе к полуночи подул восточный ветер и уверенно затянул темными плотными облаками весь небосклон. Тьма наступила полная. Темноты и одиночества я не боялся.
Частые ночевки в лесу были для меня привычным делом, но перспектива просидеть на припаромке без огня и без верного друга Тилли до самого утра, казалась мне малопривлекательной. Паромщик на той стороне, судя по всему, уже спал крепким сном: огня в его домике, выстроенном прямо на пароме, видно не было. Транспорта тоже.
Я встал и решил вернуться домой, но, отойдя от припаромка на несколько шагов, не смог увидеть под собой даже той широкой насыпной дороги, что вела в сторону моего дома окружным путем. Тьма была в эту ночь необычайно плотная. Становилось немного не по себе. Мне пришлось вернуться на пустой припаромок, сесть на бревно и, обхватив голову руками, дожидаться рассвета.
Одно дело, когда ночуешь в лесу под сосной: уложишь в костер два-три дерева потолще, в противоположной от костра стороне обхватишь верного пса, и к утру всегда удавалось сносно выспаться. Тут же ничего не оставалось делать, как только терпеть. Пожалел, что не взял с собой спичек.
То опускаясь в дремоту, то просыпаясь, я плотнее подбирал под себя полы нового пиджака, и опять ненадолго засыпал. Это полусонное-полубодрое состояние было для меня привычным.
Вдруг на высоком берегу, там, где стоял темной глухой стеной вековой сосновый бор, раздался громкий душераздирающий вой: «У-у-у-у-у!..»
— Волки! — по спине пробежала холодная липкая волна страха.
Ни собаки, ни костра, ни фонаря, ни оружия.
До ближайших домов деревни почти километр. Тьма стояла невероятная. Было чего испугаться. Сон мгновенно улетучился.
Спустя полминуты длинный, протяжный, с переливами, заунывный вой повторился. Страх стал сильнее охватывать душу. Хотя вой и доносился с высокого берега, но прямо напротив меня.
Значит, выли прямо на выходе к берегу, в лесу у дороги. «Для волчьего воя место не совсем обычное, — подумал я. — Что же будет?»
Наступила томительная тишина. Неужели ушли?
Время шло, с берега минут двадцать не раздавалось ни звука, и мой страх начал понемногу слабеть. Я почти успокоился, подумав: «Если бы захотели съесть, давно бы уже съели, да и не слышал никто никогда у нас волков столь близко от деревни. Место их воя в глухих далеких местах, где в нескольких километрах вокруг не было человеческого жилья».
Иногда я всматривался в темноту, но безрезультатно.
И вдруг снова, после длительного затишья, невероятно тоскливый вой снова пошел и пошёл волнообразно гулять по ночной тишине протяжными, душераздирающими переливами. Так можно было выть только по покойнику!
И вдруг, по самым последним ноткам плавно затихающего воя, я узнал голос своего пса…
«Неужели Тилли? — подумал я. — Но ведь он же никогда себя так не вел?»
Если я уходил из дома в направлении леса, то отогнать его от себя всегда было нелегко. Команду «Домой!» он знал прекрасно, но её приходилось повторять раз пять, а то и десять , и лишь после этого он исполнял её с крайней неохотой. Но чтобы он просидел вдали от меня половину ночи? Этого просто не могло быть…
Но какой-то внутренний голос подсказывал мне: «Это он, позови его…»
Неуверенно, негромко, но отчетливо я позвал в темноту:
— Тилли, Тилли — ко мне!
Он появился из мрака необычно тихой для него, медленной поступью. Подошёл ко мне так, будто не знал меня. Голова его была опущена почти до земли. Подойдя, сел, но не рядом, как обычно, а в двух шагах от меня.
— Фу, как ты меня напугал! — сказал я с заметным облегчением. Подошёл к нему сам, обхватил за лохматую голову, а потом сгреб его в охапку и запахнул полами пиджака. Так мы и сидели с ним в ночи, согревая друг друга.
Тилли никак не проявлял себя. Сидел тихо и молча. Я немного потрепал его за ухом и, отогретый его теплом, начал было засыпать.
Неожиданно на противоположной стороне реки показался свет автомобильных фар. Машина, постояв немного на берегу, въехала на паром, и тот, медленно отчалив, начал приближаться к нам. Раздался знакомый звук удара о припаромок. Привычным движением руки я просунул толстую цепь в кольцо припаромка, находящуюся на пароме, и вставил железный палец в цепь. Поздоровался с паромщиком:
— Здорово, Григорий!
— А… Сергей, здорово! Ты что так поздно здесь делаешь?
— Да в город хотел уехать, а пришел поздно, транспорта нет.
— До утра вряд ли кто поедет. Давай я тебя на ту сторону переправлю, там избушка лесника возле складов стоит. (Склады — лес, приготовленный для мулевого сплава. — Прим. автора.) Там переночуешь. А утром я тебя с кем-нибудь отправлю.
— Хорошо, давай.
Машина съехала с парома и, натужно гудя, начала подниматься по крутому подъему от реки к верхней насыпной дороге. Я отцепил паром.
Паромщик перевел весло управления на другую сторону и закрепил его веревкой. Паром начал медленно отходить…
На припаромке сидел Тилли и грустно смотрел на меня. А я – на него и недоумевал: почему же он не прыгает. Ведь он же всегда заскакивал на паром раньше меня. Расстояние между паромом и припаромком мало-помалу увеличивалось. Тилли сидел на самом краю и не прыгал. Почему? Я не мог сообразить.
Я надеялся, что хоть в последний момент, но он все-таки запрыгнет, но он даже не шелохнулся.
Так и остался он навсегда в моей памяти: грустно сидящий на самом краю припаромка и глядевший прощально на меня.
Долго потом, в течение многих лет, я вспоминал и думал о странной, необъяснимой логике поступка моей собаки. Лишь к тридцати годам, став монастырским библиотекарем, я прочитал в изданиях древнехристианских писателей об устроении душ животных и животного мира. Тогда-то я смог понять смысл происходивших в ту ночь событий.
Всемогущий Бог открыл моему Тилли, что я уезжаю навсегда, и мой верный четвероногий друг, когда-то спасший мне жизнь на крутом зимнем склоне, пришел не для чего иного, как ПОПРОЩАТЬСЯ со мной.
Горестно воя на берегу реки, он оплакивал нашу вечную разлуку. Печально подойдя ко мне на зов, он всем своим видом «говорил» мне: «Мы видимся в последний раз». А когда пес остался грустно сидеть на припаромке, он ещё и ещё раз красноречиво, своим собачьим, странным тогда для меня поведением, «говорил» мне: «Я пришел лишь попрощаться с тобой». Но я не сумел понять его.
Кто-то, может быть, станет утверждать, что животные не умеют разговаривать. Что у них нет разума и нет ничего, кроме инстинктов. Так нас учили в школе. Ну, это как посмотреть!
Для человека, не верящего, что Всемогущий и Всеведущий Бог может с легкостью открывать тайны духовного мира даже животным, это, возможно, и так. Но в жизни мне приходилось много раз убеждаться в том, что кошки, собаки и, особенно, лошади порой ведут себя намного разумнее, а в чём-то даже интеллигентнее, чем некоторые люди, имеющие высшее образование.
Глава восьмая
Анатолий
Несть человек, иже поживет и не согрешит…
Из чинопоследования заупокойной
службы Православной Церкви
Во всех поминальных записках, которые я подаю в церкви «за упокой», вслед за именами моего деда (Михаил) и отца (Павел) всегда пишу имя (Анатолий).
Анатолий мне не был родственником, да и знал я его недолго, года два, и то с большими перерывами, но он стал первым человеком на этой грешной земле, который всерьез заставил меня задуматься о том, что Бог есть.
Те немногие и простые слова, что сказал мне Анатолий часа за три до своей кончины, заставили меня в корне изменить себя, принудили пересмотреть прежний образ жизни и обратиться к истинам православной веры.
Он открыл мне то, что за все, что мы в этой жизни делаем худого, отвечать нам придется перед Богом по всей строгости (хотим мы того или нет).
После службы в Армии я сменил несколько мест работы и жительства, пока не устроился на вакантное место водителя в финансовый отдел одного из исполкомов Алтайского края. Наши машины: моя и Анатолия – стояли рядом в одном гараже. Вот там мы с ним и познакомились.
Всегда предупредительный и мягкий, Анатолий относился ко мне как-то по-отечески сердечно, почти по-родственному. По возрасту он годился мне в деды. Для меня он был просто Толя, старый опытный водитель. Работа для него, как он выражался, была «дополнительным заработком к пенсии».
Неизменно выручавший меня талонами на бензин и запчастями, Анатолий скоро завоевал мое полное доверие, уважение и даже любовь. Если он что-то давал мне, то на вопрос: «Сколько я тебе должен?» Всегда отвечал одинаково: «А, ничего не надо! У меня этого добра полно».
Давал он много и охотно. Как говорят в народе, «с доброй душой». Если мне что-то надо было по автомобильному хозяйству или просто по дому, я всегда твердо знал к кому обратиться. И ни разу не ошибся в своих надеждах.
Когда окружающие заметили, что я сближаюсь с Анатолием, меня предупредили, чтобы я был осторожнее с ним: двадцать пять лет тюремного стажа и один срок за убийство. Поначалу я в это не поверил.
Да не может быть! Уж кого-кого, а тюремную «братию» я знал очень хорошо. Не со всеми из них, но со многими такое бывало: «подсадят» на вроде бы, ни к чему не обязывающие услуги, а потом раз – сам не заметишь, как ты уже должен, и должен такое, что не хотел бы «отдавать» — идти на совместное преступление, например. Но ничего подобного в Анатолии я не замечал. Да и не было этого!
Да, Анатолий матерился, как сапожник. Да, он был первостатейный застарелый юбочник, так что не мог, несмотря на свои преклонные годы, равнодушно пропустить мимо себя ни одной мало-мальски податливой на известные дела женщины, чем всегда удивлял меня, молодого и здорового парня. Да, мы пили с ним вместе вино и водку, но выпивал он всегда только в конце рабочего дня и не более одного стакана. Между тем, как я нередко, загоняя в гараж свою машину, едва держался на ногах от «принятого на грудь». За что неоднократно получал от Анатолия мягкие отеческие выговоры. И за более чем полугодовое наше с ним знакомство, я ни разу не слышал от Анатолия даже намека на тюремный жаргон или на тюремное поведение.
Однажды я не выдержал и прямо спросил его:
— Анатолий! А правду говорят, что ты двадцать пять лет в тюряге отсидел? — про убийство я, спрашивать постеснялся.
— Да, правда.
— Ну и угораздило же тебя! — с искренним сочувствием сказал я.
— Угораздило, — вздохнул Анатолий и как-то сразу, без лишних эмоций, коротко рассказал мне свою историю.
Сидел он действительно за дело. Убил человека, искренне сожалел об этом. Поэтому все тяготы жестокой лесоповальной северной тюремной жизни терпел, как справедливое наказание и на свою судьбу не роптал. Вот только последний срок, как он выразился, отсидел «случайно».
Зажатый обострившейся дорожной ситуацией, на хорошей скорости Анатолий врезался в трамвай, прорвав жестяную кабину, сломал пожилой женщине ногу. Машина была «Волгой» его начальника, а пожилая женщина – бывшим партийным работником. Учитывая прошлые судимости и гнев пострадавшей, последний срок тоже оказался немаленьким.
У Анатолия была редкая манера разговаривать. Человека с подобным качеством я встретил впервые. Независимо от того, рассказывал ли он об очередных амурных похождениях, или описывал какой-либо интересный случай из жизни с утонченным южным юмором (он был родом из Крыма) или даже тогда, когда отчитывал меня в очередной раз за быструю езду — в нем я всегда чувствовал глубокую грусть.
Я думаю: Анатолий уже в то время, когда мы работали с ним в одном гараже, знал о своей скорой кончине. Знал, но никому ничего не говорил. Возможно, именно это знание стало причиной, как неизменной глубокой грусти, так и душевной щедрости.
Возможно, Анатолий, много повидавший и узнавший о жизни и людях человек, сумел разглядеть во мне, тогда крайне бесшабашном, те добрые наклонности, которые я сам в себе тогда не замечал? Сложно сказать…
В ставшем для меня привычным: «А, бери так… у меня этого добра полно» я, по молодости своей, так и не сумел разглядеть его болезни и близость смерти. И ведь недешевые вещи он отдавал мне совершенно за «так». Да вот только о какой денежной выгоде будет думать человек, стоя у края могилы? Наверное, ни о какой… Сейчас я могу только догадываться о том, что происходило в душе у моего товарища. Я ни разу не слышал, чтобы он рассказывал кому-нибудь о своей болезни.
Однажды я самовольно угнал служебную машину и превратил ее в груду искореженного металла. Естественно, меня уволили с работы, но машину обязали восстановить за свой счет. Анатолий выручил меня и на этот раз. Безвозмездно.
Из-за аварии я сменил работу, и наши с ним пути разошлись.
Встретились мы случайно на дороге, спустя восемь месяцев.
Сейчас, когда я сам тяжело болен, мне хватило бы одного взгляда, чтобы понять его состояние. Анатолий шел с палочкой, не по погоде закутанный в теплое зимнее пальто, с понуро опущенной головой, с трудом переставляя ослабевшие ноги. Я же в то время был полон молодых сил и здоровья, и потому не был способен ни замечать, ни сочувствовать болезненному виду своих ближних.
Встретив его после долгого перерыва, я от души обрадовался.
— Здравствуй, Толя!
Анатолий посмотрел на меня своим обычным, неизменно грустным взглядом, и едва заметная улыбка появилась на его изможденном лице.
— Здравствуй, Сергей, здравствуй…
Мы остановились. Я вынул из кармана только что начатую пачку сигарет.
— Закуривай, Толь.
Он посмотрел на меня продолжительным, серьезным и каким-то странным взглядом. Его ответ меня поставил в полный тупик.
— А ты знаешь, Сергей, я теперь не курю.
— Как не куришь?! — от удивления у меня чуть пачка из рук не вывалилась. — Ты же сигарету изо рта никогда не выпускал?
— А так, не курю. Бросил…
На моей памяти еще не было такого случая, чтобы столь заядлые курильщики, как Анатолий, в таком возрасте могли бросить.
Я нерешительно повертел сигареты в руке и закурил. Мы поговорили о чем-то незначительном и пустом, и на прощанье я, будучи не в силах поверить, что Анатолий действительно бросил курить, еще раз спросил его:
— Так ты что, Анатолий, действительно, что ли, курить бросил?
— Да.
— А почему?
— Заболел.
Ну, мало ли, думаю, чем заболел. Может, простудился? Выздоровеет, опять закурит. Мы попрощались.
Вероятнее всего, я так и не увидел бы больше Анатолия в живых, если бы не случай. Как-то часа в два ночи приехал ко мне из города старый товарищ. Он работал водителем на грузовой машине. В пути у него оборвало один из ремней на двигателе. Запасного ремня у него не было, поэтому вернуться в город он не мог. Коротко посоветовавшись, я предложил:
— Ставь машину у ограды и ночуй у меня. Завтра к Анатолию с утра сходим, у него точно есть такие ремни.
— Точно найдется? — забеспокоился мой товарищ. — А то мне надо бы скорее домой, на работе завал, а у вас тут ничего не купишь.
Товарищ был прав. Снабжение запчастями во времена «торжествующего социализма» было централизованное. Всё нужное приходилось искать через друзей и знакомых, тем более для грузовиков.
— Найдется, скорее всего, — у него всегда всё есть. Давай ложиться спать.
Утром мы были у Анатолия.
Он вышел из дома. Выслушал меня молча. Не сказав ни слова, отправился в один из своих сараев. Почти сразу же вышел и молча подал мне ремень. Я посмотрел на маркировку. Ремень был как раз тот, что мы искали, абсолютно новый. Я спросил:
— Толя, что тебе за него? Андрей заплатит.
— А… — неопределенно махнул рукой, Анатолий и устало сел на крыльцо. — Ничего не надо, бери так.
— Да, Толь, неудобно как-то, и так все время выручал бесплатно… — начал было, я, но Анатолий остановил меня жестом руки и сказал уже более резко.
— Я же сказал — не надо. Бери так.
Уходить я не решался. Немного постояв, решил предложить последний, как мне тогда думалось, уже точно беспроигрышный вариант.
— Слушай, может, я сбегаю, вина возьму? Выпьем, посидим вместе.
— Я теперь не пью.
Короткий лаконичный ответ Анатолия привел меня в полный тупик.
— Как не пьешь?! Ты что, серьезно?
Анатолий сидел, устремив взгляд в сторону от нас с товарищем. Создавалось впечатление, что он не слышал меня. И вдруг он начал говорить:
— Вот так, Сергей, бывает. Пока я был здоров и что-то мог, все ко мне приходили, и я всем был нужен. А сейчас я заболел, и никого нет. Ни одного. А я даже воды-то в дом принести не могу. Всё жена одна после работы делает.
— А что у тебя за болезнь? — спросил я.
— Да рак врачи обнаружили. Лечить отказались. Отправили домой — умирать. Сказали, что я умру через два месяца, а я вот уже пятый месяц, и всё еще хожу.
Анатолий устало прислонился головой к стенке крылечка и замолчал.
Выйдя на улицу, я выругал себя всеми, какими только знал, крепкими выражениями. В Бога я тогда не верил и даже сочетания таких слов, как «грех сквернословия» никогда и нигде не слышал, и потому выражал свои мысли, так как умел.
— Ах, ты … такая, о чем ты раньше думал? — ругал я себя. — Ведь ты же к нему пришел только тогда, когда самому ремень понадобился. Ты что, … совесть совсем потерял … ? …!!! Короче, … делай что хочешь, а чтобы два раза в неделю, по вторникам и пятницам, был у Анатолия и помогал по дому, пока не умрет …! …!!! … ты такая, куда ты раньше смотрел? …!!!
Выражался я, конечно, более чем нецензурно, но Бог не отринул моего усердия.
Я стал приходить дважды в неделю к Анатолию. Помогал ему по хозяйству, носил в баню воду, подключил электричество… Продолжалось это недолго, месяца полтора. Потом он окончательно слег, и мы с ним уже почти не разговаривали. У Анатолия не было на это сил. Я выполнял просьбы его жены или просто молча сидел у постели больного.
Анатолий нес свой тяжкий крест, предназначенный ему Богом, по-русски, просто и молча. Ни протестов, ни жалоб с его стороны я никогда не слышал. Боли у него были, вероятно, очень сильные.
Иногда он тихо стонал, не открывая глаз, по-видимому, даже не замечая моего присутствия.
Мысли о вечной жизни были для меня в то время недоступны. Я считал, что после смерти человек просто перестаёт существовать. Будто уснул – и всё. И нет уже тебя. Нет ни тревог, ни боли. Нет ничего. Меня так учили в школе.
Учили насмехаться над истинами веры и осуждать всё, что связано с религией. Учили тому, что религию выдумали попы, чтобы им с богатеями было легче держать в повиновении необразованный народ.
Но на постели передо мной лежал Анатолий, который когда-то ходил, улыбался, смеялся, разговаривал, и я не мог без чувства глубокого сострадания смотреть на него. А от него остался почти только скелет, обтянутый обезвоженной кожей. Цвет лица стал бледно-серый. Сам он, да и все окружающие уже ясно понимали, что остались считанные дни, в лучшем случае, недели его жизни. Я стал ходить к нему ежедневно. Просто приходил и сидел рядом. Анатолий встречал меня взглядом. Иногда молча показывал исхудалой рукой на электрическую плитку, где стоял чайник и заварка. Я без слов все понимал.
— Хорошо, хорошо, я сам себе все заварю.
Как-то он сказал мне:
— Спасибо, Сергей, что ты приходишь ко мне. Кроме тебя ко мне больше никто не приходит, а я ведь прожил здесь одиннадцать лет… — в голосе Анатолия мне послышалась скорбь, очевидно, за тех, кому он когда-то сделал немало добра, но они оказались забывчивыми и неблагодарными.
Мне было грустно слышать эти слова. Не знаю почему, но я стал очень бояться, что не смогу побыть с ним хотя бы еще один день его жизни, возможно, самый последний…
По ночам, находясь дома, я с замиранием сердца и с тревогой думал: «А вдруг сегодня ночью он уже умер? А вдруг приду к нему завтра, а его уже не будет в живых?»
Но Анатолий держался, и хотя все вокруг говорили, что он непременно умрет, но в душе моей продолжала теплиться тайная надежда: «А может, поправится?»
Последний наш разговор с Анатолием запомнился мне на всю жизнь.
Когда я зашел в дом, Анатолий не смог даже повернуть голову в мою сторону. Мне показалось поначалу, что он не заметил меня.
По обычаю, заварил себе чай покрепче, налил полкружки и молча пил у его изголовья, глядя на изможденное лицо больного.
В доме никого не было, стояла полная тишина. Был поздний вечер. Жена его ушла по какой-то надобности, сказав мне, что вернется часа через два-три.
Мы долго молчали. Анатолий лежал на постели лицом вверх. Руки его покоились крестообразно на груди, глаза прикрыты. Я почему-то вдруг подумал: «Наверное, он сейчас видит что-то особенное. Почему он так сосредоточенно смотрит куда-то вдаль? О чем он сейчас думает?»
Совершенно неожиданно даже для себя самого, я задал Анатолию тот вопрос, что впоследствии круто перевернул всю мою жизнь:
— Анатолий, а как ты сейчас видишь свою жизнь, далеко или близко?
Задал ему этот вопрос, и тут же сильно пожалел об этом. «Дурак! — выругал я себя. — Да он же почти неделю не может говорить! Нашел время любопытничать! Дубина!!» Но было уже поздно, слово, говорят, не воробей, вылетит — не поймаешь.
— Знаешь, Сергей… — После каждого одного-двух слов Анатолий делал остановку, чтобы набраться сил для следующего слова. — Я сейчас… вижу… всю свою жизнь… и вижу… что… я делал… неправильно… — Он обратил на меня свой взгляд и, продолжительно помолчав, добавил: — Сергей… ты еще… молодой… постарайся… жизнь… прожить так… чтобы… тебе… не было… так… как… мне… сейчас… — И из глаз его покатились горькие старческие слезы. Последнее слово — «горько»?, «худо»? «больно»? — я (из-за чрезвычайно овладевшей им слабости) так и не расслышал, но его слезы были красноречивее любых слов.
Я сидел, до крайности потрясенный. «Господи! — думал я. — Ну, ладно кто другой бы стал говорить мне о Боге. Зажравшийся поп там какой-нибудь или сумасшедший сектант… Но Толик, который никогда не говорил, ни о Боге, ни о Страшном суде, и вдруг — такие слова!»
В школе меня учили, что религия создана священниками только для того, чтобы было легче обманывать и обирать необразованный народ. Но зачем, с какой такой корыстной целью, было Анатолию обманывать меня, тем более перед смертью?
Хоть я и не верил в бессмертие души, но у меня хватало-таки разума понять, что со смертью шутки неуместны… и что перед смертью человек никогда не станет говорить что-либо лишнее, а если уж что и скажет, то только самое важное и самое выстраданное.
Мои школьные представления о религии и о Боге начали рушиться, как карточный домик в ветреную погоду.
И это тот самый Толик, который так любил подолгу, со вкусом, говорить со мною о женщинах легкого поведения?! И это тот самый Толик, который курил сигареты едва ли не по две — три пачки в день, не гнушался спиртным и матерился точно так же, как и все окружавшие меня водители в гараже! Это тот самый Толик, который четверть века провёл за решеткой? И т.д. и т.п. Ну, КАКАЯ была ему выгода обманывать меня или что-то такое «нагонять» на себя, стоя на самом краю могилы?! Разумный вывод напрашивался у меня только один: ЗНАЧИТ, БОГ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЕСТЬ, И СУД НАД ЗЕМНЫМИ ПОСТУПКАМИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СУЩЕСТВУЕТ! А раз так, следующий вывод напрашивался сам собой: надо круто менять свою жизнь. Надо исправляться.
И тогда, в свои двадцать семь лет, я понял, надо начинать жизнь практически с нуля. Приблизительный кодекс верующего человека мне был известен, но о том, что для реального исправления тяжких застарелых, наиболее грубых греховных привычек мне понадобится почти пятнадцать лет покаяния, регулярные исповеди и посещения богослужений в православном храме, я даже и не догадывался.
Через три часа после разговора со мною, душа Анатолия полетела к Престолу Того, Чье бытие он исповедовал мне своими слезами. Через час после моего ухода, Анатолий пригласил к себе священника для последней своей исповеди в грехах.
Так получилось, что к Богу обратил меня близкий товарищ и бывший преступник. Но какая же добрая и сострадательная была у него душа! Возможно, что другому человеку я в то время и не поверил бы….
Помяни Господи, во Царствии Твоем душу усопшего раба Твоего Анатолия. (Имя не изменено — прим. автора.)
Иногда думаю, что в жизни бывают такие эпизоды, над которыми не грех бывает и поплакать, только вот сколь странно устроен человек… Слёзы, искренние слёзы сочувствия, раскаяния, сострадания, сожаления о том, что не успел в нужное время что-то важное кому-то сделать или сказать, приходят к душе более лишь тогда, когда сам уже стоишь у порога своей смерти.
Смерть умягчает душу мою.
Смерть можно даже полюбить, полюбить как критерий всего, что ты делаешь, думаешь, пишешь, чувствуешь, ожидаешь.
Мистическое присутствие смерти ВЫМАЛИВАЕТСЯ у Бога искренними многолетними молитвами.
ВЫМАЛИВАЕТСЯ память смертная, глубокая, мистичная, сильная, действенная.
После того, когда память смерти оживёт в человеке как должно, и уж, тем более, если она оживает на фоне православного аскетизма, смерть становится в человеке источником НЕВЫРАЗИМО сладкого Света.
Смерть становится Дверью к Богу, к истинной свободе в Боге, становится Дверью — вон из этого злого мира, пропитанного грехами и греховностью.
Но это уже иная часть повести, про иного человека, про иную жизнь.
Сколь же невероятная сила Милосердия Божие.
Божие Долготерпение десятилетиями ожидает обращения всякой души к Нему, а иногда Господь ждёт покаяния от человека всю его жизнь.
Глава девятая
Кто это был?
Помилуй нас, Господи, помилуй нас;
всякого бо ответа недоумеюще,
сию Ти молитву яко Владыце
грешнии приносим, помилуй нас.
(Молитвы на сон грядущим)
В заглавии этой главы не зря стоит вопросительный знак. Я, конечно, мог бы тут елейно расписать, как это любят расписывать сусальные (типа православные) авторы, что явился мне светлый Ангел, взмахнул прохладными белыми крыльями, а потом взял да и вынес меня с того места, где меня ожидала неминуемая гибель.
Но уж чего не было, того не было.
И как бы это кому-то ни показалось соблазнительным или же странным, но я опишу это событие именно так, как оно происходило на самом деле.
Не знаю я, кто спас меня в ту морозную январскую ночь.
Поведение и вид его были явно не ангельские, но результатом его быстрых и решительных действий явилось то, что я по сей день хожу по грешной земле.
Уж не знаю кому как, но не люблю я слезливых статей и рассказов о вере. Чувствуется в них какая-то искусственность, неестественность. Иногда эта театральность сквозит даже из тех литературных источников, что считаются написанными святыми людьми, богословами, прославленными церковью святителями.
Но проза жизни (кто не знает и не чувствует этого?) не может быть не жёсткой.
В падшем состоянии душ, та или иная жёсткость событий и чувств есть у каждого, и если об этой жёсткости не говорят, то просто скрывают её, иногда даже от самого себя.
Путь к вере у каждого свой. Мой протекал сложно, болезненно, явно не елейно и, уж тем более, не слезливо. Жёстких, почти на пределе всех сил души, испытаний хватало и хватает до сего дня, но об одном молю Бога ежедневно и стараюсь быть перед Ним всегда до наготы честным, как и перед своими читателями.
Я считаю, что лишь обнажённая честность может получить достойную награду душе у Бога. Перед Богом неуместны ни театральность, ни желание приукрасить то, что и сам человек видит в себе некрасивым.
После того как Анатолия похоронили, я не сразу стал ходить в храм. Да и храм (не храм даже, а православный молитвенный дом) был единственным в городе.
Я жил один. По естественным причинам, моё окружение оставалось прежним. С верующими сблизиться я не мог потому, как не было их. Были совсем уж пожилые верующие бабушки, но какому серьёзному отношению к вере они могли меня обучить? Книг о вере… в те годы я о них даже не слышал… Такой это было для меня диковинкой, книги о Боге!
Прочитал лишь, чудом найденное где-то, сводное житие преподобного Сергия Радонежского, моего святого, но НИЧЕГОШЕНЬКИ из прочитанного я не понял. Почти. Единственное уяснил, что бывают всякие явления святым. Бесы их донимали, и Бог разговаривал с ними, но у меня такого опыта не было и потому прочтённое никак не затронуло мою душу. Я не изменился. Много работал. Как мог, старался меньше грешить. Работой пытался заглушить в себе самом то, природы чего я в себе не понимал.
Как-то в январе, сейчас уже не помню по какой причине, мне пришлось без сна и отдыха провести за рулем более трех дней подряд. Вернулся я домой поздно ночью. На улице термометр показывал –25°С.
«Печальный случай, — подумал я, качаясь от усталости и держась за край печи, — дом выстыл за четыре дня. Спать хочется нестерпимо. А сил на то, чтобы вытопить печь, дождаться, покуда прогорят дрова и закрыть задвижку, совсем нет никаких. Что же делать?»
Я занес охапку сухих березовых дров и с грохотом вывалил их перед печью. Основательно остывшая печь в некоторых местах была покрыта серебристым инеем, красноречиво свидетельствовавшим о том, что в доме уже давно стояла минусовая температура. В умывальнике и в чайнике был лед.
Я затопил печь, уперся в неё руками, шатаясь от наваливавшегося на меня сна, стал греться от жара, идущего от плиты. Спать хотелось нестерпимо.
Что же мне было делать?
Поразмыслив, я начал двигать заслонку печной тяги туда-сюда, уже явно не соображая, какой цели я этим хотел достичь. Сделаю, думал, тягу поменьше, дрова будут гореть не так быстро, глядишь, к утру какое-то тепло в доме все-таки останется.
«Только бы уснуть, — стучала в голове одна единственная мысль. — Только бы скорее уснуть».
Я придвинул задвижку наполовину тяги и еще немного поменьше. Из-под плиты и из щелей печной дверцы начал выходить густой чёрный березовый дым. Немного приоткрыл — дым исчез.
«Ну, вот так вроде пойдет», — подумал я и, закрыв за собой дверь изнутри на крючок, повалился на кровать, залез под ледяное одеяло, прямо как был — в свитере и штанах.
«Только бы скорее уснуть, — стучала в голове одна мысль, — только бы выспаться».
Хорошо помню ту последнюю мысль, что пришла мне в голову перед засыпанием, когда я увидел весело разыгравшиеся по белёным потолкам дома рыжеватые огненные блики: «Значит, печка разгорелась хорошо, не погаснет, скоро станет тепло и сейчас мне уже можно спокойно заснуть». Немного отогревшись в постели, я почти мгновенно провалился в крепкий, глубокий, долгожданный сон…
Сколько я проспал, точно сказать не могу. Не возьмусь спорить с психологами о том, что может человек видеть с закрытыми глазами, а что нет, но честно опишу те события, которые со мной произошли далее.
Спал я как убитый, и уж не знаю каким образом, но вдруг увидел прямо над собой некую темную широкоплечую фигуру. Кто это мог быть, я не знаю, но действовал он настолько решительно, жёстко и быстро, что за те пять, от силы семь-десять секунд, пока он находился в доме, я даже не успел, как следует, понять, что же со мной происходит?
Явившийся непонятно откуда, (дверь дома ведь была мной закрыта на крепкий кованый крючок изнутри) подошедший ко мне, высокий мрачный тип скинул с меня одеяло, схватил за ворот свитера и сбросил на пол. Я упал вниз, больно ударившись лицом о голый пол. Я хотел было встать, но он не дал мне прийти в себя. Он вновь схватил меня за шиворот свитера и с невероятной быстротой потащил из одной комнаты в другую. Между комнатами был дверной проем и невысокий порог. Мысль моя лихорадочно заработала: «Если сейчас не успею поднять от пола головы, то на такой скорости, эта сволочь снесет мне о порог пол-лица».
Я постарался, как мог скорее, приподнять голову от пола, но не успел. Удар по правой скуле оказался очень сильным. Крепко досталось не только лицу, но и выставленным вперёд рукам, груди и ногам. Меня таскали по дому, как половую тряпку, явно не считаясь с тем, как я себя чувствую.
«Впереди дверь, — подумал я. — Она закрыта на крючок. Если я не успею ее открыть, этот черный расколотит об нее мою голову». Времени задуматься о том, что в запертый мною изнутри дом никто не смог бы зайти, разве что, выбив оконную раму, у меня не было ни секунды.
Я выставил вперед руки и едва успел сбросить крючок с петли. Черный «кто-то» со всего разгона ударил меня головой в дверь. Удар был такой силы, что тяжелая, лиственничная, семисантиметровой толщины дверь с грохотом распахнулась, и я, вылетев из дому, полетел «считать ступени», ведущие внутрь гаража, примыкавшего к сеням.
«Опять пришли меня бить, — подумал я. — Сейчас станут пинать на улице». Привычным движением я закрыл руками голову и лицо, ожидая продолжения жестокого избиения, к которому был готов днем и ночью, благодаря моему тогдашнему образу жизни. «Друзья» у меня были ещё те. Могли вообще прирезать без слов…
Я ожидал ударов, но их не было. Осторожно приподняв голову, я начал осматриваться вокруг. С удивлением обнаружил, что рядом со мной не было ни души. А вот позади – из широко распахнутой двери дома вываливались клубы густого темного дыма…
Рассуждать о том, что со мной произошло, не было времени. С трудом поднявшись, я включил свет на веранде и на улице. Взглянул на термометр: –25°С. Зашел в дом, включил свет. Пришлось поневоле быстро лечь на пол.
Дом мой был заполнен густыми клубами бело-серого дыма, валившими из печи. Лишь возле самого пола виднелась небольшая полоска относительно чистого воздуха. Я открыл на полную прикрытую мной же задвижку печной тяги, но ничего не изменилось. Кашляя, задыхаясь и заливаясь слезами от обилия едкого дыма в доме, я открыл топочную дверку печи и только тут всё понял. Сухие березовые дрова разгорелись, но из-за недостаточно открытой задвижки тяги, задохнулись собственным дымом. После чего в топке печи начал образовываться один только дым, который и заполнил всё пространство в доме.
Стало понятно, что делать мне в доме теперь совершенно нечего. Забыв одеться теплее, я вышел на мороз. От страшного удара головой о дверь, на лбу вздулась большая шишка, болели отбитые руки и правая скула.
Чувствовал я себя настолько плохо, что никак не мог сообразить, где находится моя теплая одежда. Наконец, сквозь замутнённое сознание вспомнил, что одежда была в доме. Из двери по-прежнему валил густой дым.
При одной только мысли, что мне надо будет снова войти в дом и где-то там, задыхаясь от дыма, искать одежду, меня начало мутить. Выключив свет и открыв настежь все двери, я вышел на улицу в рубашке и свитере.
Путь от моего дома до дома моего друга Георгия – врача-педиатра был преисполнен неизъяснимых мучений. Идти нужно было минут двадцать. Я медленно-медленно плёлся по улице, освещенной ярким лунным светом, и думал только об одном:
«Лишь бы не упасть, лишь бы не упасть!»
Я хорошо понимал, если не удержусь на ногах и упаду, то сил встать с заснеженной дороги у меня, скорее всего, уже может не оказаться. Мороз жестоко пробирал меня насквозь. В голове одна мысль:
«Лишь бы не упасть, лишь бы не упасть…»
Перед высоким крыльцом дома Георгия я остановился. Надо было на него как-то взобраться. Взойти на крыльцо, я понимал, уже не смогу, поэтому упал на четвереньки и пополз. Уцепившись за ручку, начал стучать кулаками в низ двери. Сил не было.
«Господи, только бы он проснулся», — думал я.
Слышу, открылась входная дверь, и недовольный голос Георгия спросил.
— Кто там?!
— Э…т…то я, С…е…рг…ей… — язык отказывался повиноваться, я держался за ручку двери изо всех сил, привстал было, но опять упал на крыльцо.
Георгий открыл дверь и посмотрел на меня.
— А, сволочь. Опять нажрался, как змей, — Георгий злился, да и было от чего.
— Г…г…г…е…орг…ий, я не пь…яный… я уг…о…рел.
— Поговори мне еще! Заходи домой, а то замерзнешь.
Я повалился набок. Георгий схватил меня под руку, затащил в дом и бросил на широкий диван.
— Напился, как свинья! Полвторого ночи! А мне завтра на работу!
— Я не пь…я…н…ый, — начал было опять я, но Георгий, раздраженно кинув на меня скомканное ватное одеяло, ушел в другую комнату. А у меня не было сил даже расправить это одеяло на себе.
Беспокоить мне его уже не было смысла.
Самое ужасное, что в ту ночь даже в тепле я так и не смог уснуть ни на секунду, как ни старался. Георгий молча ушел утром на работу, хотя прекрасно видел, что я не сплю.
Вечером я попросил его:
— Георгий, сходи в мой дом, закрой его на замок. Я вчера угорел.
Георгий посмотрел на меня каким-то странным взглядом и вскоре ушел. Вернувшись, он сел ко мне на диван. Встать я не мог. Он виновато сказал:
— Там у тебя всё воняет дымом. Входную дверь я запирать не стал, а только снаружи на замок закрыл. Поживешь пока у меня. Расскажи, как всё было?
Я коротко рассказал ему о случившемся, но про черного, который меня вышвырнул из дома, говорить ничего не стал. Понимал, что друг мне не поверит.
Георгий внимательно посмотрел мне в глаза и неожиданно сказал:
— Знаешь, Сергей, а ведь ты не должен был выйти оттуда живым. Я врач и знаю, что говорю. Когда из печи в дом начинает поступать угарный газ, человек засыпает все глубже и глубже и не просыпается никогда. Это всегда так бывает, — и, посидев немного рядом со мной, прибавил:
— Прости меня за вчерашнее. Я ведь, когда утром на работу уходил, так и продолжал думать, что ты ночью пьяный пришел.
— Да ладно!
Не в наших правилах было упрекать друг друга в досадных мелочах.
— Георгий, голова болит страшно, дай что-нибудь, таблеток каких-нибудь, чтобы не болела.
— Лежи так, тебе сейчас ничем не поможешь. Угарный газ из крови ничем не выводится, терпи.
— И долго терпеть?
— Смотря как угорел. Может, недели две.
— Ничего себе!
Но мне ничего не оставалось делать, как только терпеть бессонницу с головной болью и ждать, когда дела мои пойдут на поправку.
Не спал я почти десять дней, если прибавить бессонницу тех трёх дней, что я провёл без сна за рулём.
Не высказать словами как мне было трудно.
Комментарии блокированы во избежание спама