УЧЕНИК НЕ БЫВАЕТ ВЫШЕ СВОЕГО УЧИТЕЛЯ (Лк 6:40)
Из цикла рассказов о людях церкви.
Желающих идти по тесному Евангельскому пути всегда было и будет мало, потому что путь спасения души — очень медленный, сложный и трудный процесс, и не думаю, чтобы кто-то мог плодотворно пройти его без предельного долготерпения в молитвах. Не раз приходилось встречать православных, посвятивших напряжённой религиозной жизни по двадцати и более лет, но так и не ощутивших в себе устойчивых добрых изменений. Не секрет, что неуспех в духовном для большинства наших современников для них самих — это их печальная норма и тяжкий груз уныния, который волей-неволей многие вынуждены признавать в самих себе. И это ещё хорошо, если человек видит тяжесть своих грехов, но стократ хуже, если кто-либо видит себя святым. Как бы то ни было, духовные неуспехи, которые я вижу в самом себе и других людях, видятся грустными и понуждают поделиться краткими сжатыми воспоминаниями, охватывающими период с 1994 по 2005 год, о ныне покойных игумене Петре, протоиерее Фёдоре, Анне и монахе Александре. На их примере я хотел бы показать, что люди, достигшие высот духовной жизни, реально существовали в близкое нам время. Я находился рядом с этими людьми, работал, молился вместе с ними, видел своими глазами и чувствовал то сильное и удивительное, что Бог открыл мне через их подвижничество. Сам же я получил начальные опыты благодатной молитвы лишь на 27-ом году покаяния.
Ценность этих воспоминаний заключена в том, что они не придуманы,а передают то, что я видел в людях, которые были лучше и чище меня, которые были рядом, но неизмеримо выше.
Нужно помнить, что хотя на пути спасения чтение и переосмысление прочитанного может быть нужным этапом, но оно ни в коем случае не должно занимать главного места в уме человека, потому что есть опасность, что чтение может развить гордую религиозную фантазию. Главным же в спасении человека является Господь Иисус Христос. Надеюсь, хоть немногим моим читателям удастся увидеть (точнее, почувствовать сердцем) важные духовные направления для тех, кто ищет живой встречи с Богом, просто потому, что эти подсказки помогли когда-то мне, а значит, могут помочь и кому-то другому. Тот же, кто является постоянным моим читателем, без труда заметит, что почти всё, что я писал когда-либо, берёт начало из тех наставлений и примеров, что (сжато) будут описаны именно здесь. Вот почему я озаглавил этот сборник «Ученик не бывает выше своего учителя» (Лк 6:40).
ОТЕЦ ПЁТР
Он не наставлял меня лично, потому что не был моим духовником, но, поскольку я часто бывал в его доме, то приходилось слышать многое из того, что он говорил другим, пришедшим за духовными наставлениями. Наиболее важным для меня оказалось не то, что он говорил, а то, что рядом с ним для меня иногда явно открывалась реальность иного мира, и я не мог не чувствовать величия той молитвенной силы, которая касалась при этом моих мыслей и чувств. Ограничусь кратким эпизодом, который знаменателен тем, что он потом несколько лет устойчиво повторялся, особо усиливаясь в периоды Великого поста. (Воспоминания об отце Петре можно найти на моём сайте ЕдинстваРу, войдя в раздел Рассказы, рассказ «Тебе кажется что твоё мнение и мнение Бога совпадают»).
Через месяц после первой встречи с ним я как-то вышел из трамвая, встретил его и мы вместе пошли в храм. Я пытался, уже сейчас не помню, что, оживлённо рассказывать ему. То, что я говорил, мне виделось в то утро важным и нужным, но вдруг я почувствовал что-то такое могущественное и сильное, коснувшееся моего сознания, что был принужден замолчать, хотя отец не останавливал мою речь. Я увидел, что игумен молится. Он был так глубоко погружён в молитву, что я не знаю даже, слышал ли он то, что я говорил ему? Какая-то незримая, но властная и могущественная сила не только заткнула мой рот, но даже мысли мои утонули в молитвенном блаженстве. Я словно заживо в Рай попал. Так мы и шли с ним. Идти нужно было около десяти минут. Время незначительное, но это был самый-самый первый опыт в моей жизни, когда Благодать Божия проявила себя столь очевидно. Потом уже, когда я встречался с отцом игуменом на этом же самом пути в храм, я уже не говорил ему ничего. Просто шёл рядом, стараясь ни о чём не спрашивать, и молился сам, осознав, что его молитва важнее любых моих разговоров о чем бы то ни было.
Чему научил меня этот эпизод?
Тому, что духовный мир реально существует, он научил меня тому что духовный мир рядом, буквально протяни руку — и вот, ты уже и в Раю, рядом с Богом, и, даже более того, — ты внутри Бога. Эту радость живого общения с Господом невозможно никому передать словами и никакими наставлениями, её невозможно описать, но если хоть раз почувствуешь её, то это меняет внутри тебя многое.
Конечно же, такая Благодать молитвы открывалась мне ненадолго, и лишь тогда когда я был рядом с отцом Петром. Иногда я отчётливо чувствовал силу его молитв, а иногда он становился обычным старым священником, излишне простоватым, как мне тогда думалось.
АННА
Удивительная женщина, оставившая в моей жизни неизгладимое впечатление. До предела простая. Роста была на редкость маленького. Когда я с ней познакомился, ей было 62 года. Вместе с ней я без выходных почти ежедневно проработал полтора года на восстановлении собора Димитрия Ростовского, а потом убыл в монастырь. После монастыря встречался с ней несколько раз в её доме. Изо всех работников она, при её почтенном возрасте и сухости тела, отличалась феноменальной работоспособностью и не менее феноменальным умением уклоняться от ненужных разговоров. Она могла добродушно, по-детски засмеяться, если кто-либо из бригады плотников в шутку называл её минитрактором. Отвечала всегда предельно просто и коротко, и если только возникала где хоть тень ссоры между людьми или кто-то кого-то начинал осуждать, как Анна сразу же уходила. Приходила на работу обычно самая первая, и сразу же брала вёдра и начинала таскать штукатурку, кирпичи, цемент, землю. Остановить её было невозможно. Таскать же всего приходилось на удивление много, потому что срубали старую штукатурку, из подвалов и подпола выносили горы мусора, а потом добавилась планировка территории. Работая вместе с ней, я иногда пытался уговорить её давать наполнять свои вёдра кирпичами или песком не до самого верха, но она не отходила до тех пор, пока я не наполнял ей их с горкой. Она лишь смеялась в ответ на мои уговоры брать груз поменьше с учётом её возраста, и как-то проговорилась, что почти всю жизнь свою проработала на стройке. Заканчивала работу позже всех. На моей памяти более выносливого человека, чем Анна, я в своей жизни не встречал. Даже я, в те годы молодой и сильный, не смог бы вынести тех нагрузок, которые давала себе Анна. За работу ей не платили ни копейки. Да деньги ей и не нужны были, судя по всему. Веру свою она никак не афишировала и не показывала. В доме (а жила она в пятиэтажке на верхнем этаже) было просто, но иконный угол был большой. С соседками по подъезду не разговаривала, за что те на неё обижались и даже жаловались, что она «всегда проходит мимо молча».
При одной из моих последних встреч с ней она немного разговорилась, и я узнал такую подробность её жизни, которая оказалась важной для моего дальнейшего движения в вере.
Она рассказала, что в войну был сильный голод. Ей было девять лет. Мама испекла картошку, уложила в сумку и попросила отнести ее родственнице в соседнее село. Был февраль. Идти девочке было нужно по санному следу около десяти километров, и она ослабла в дороге. Метели не было, но было трудно идти из-за глубокого снега. И видит она, что навстречу ей идёт дедушка. Подошел к ней и спрашивает:
— Куда ты идёшь?
Она назвала село.
— А что у тебя в котомке?
— Картошку несу.
— А меня угостишь?
Она раскрыла сумку и говорит.
— А вы сами выбирайте.
Дедушка начал картошку вытаскивать по одной. Одну возьмёт, посмотрит и обратно в котомку положит, и так всё перебрал и обратно всё положил. А потом посмотрел на неё и говорит.
— Устала идти?
— Устала.
— А ты съешь одну картошку. Сил-то и прибавится.
Она съела картошину и подняла глаза, а никого нет. Исчез дедушка. Кругом поле чистое, а его нигде нет, и сама потом не заметила, как легко дошла до родственницы. Вот с того дня она и не помнит, чтобы уставала на работе. Работает и работает себе, и в больнице ни единого разу не была.
Чем меня потряс этот случай? Я понял, что явления святых возможны. Ведь если Анна встретила святого в своей жизни всего лишь один раз, и эта встреча так изменила её жизнь, то значит, и для меня это тоже могло быть возможным? Я думал, что, может, мне тоже удастся встретить святого, и тогда моя жизнь тоже может измениться?
Эта мысль крепко засела в моей голове. Рассказ Анны и оказался потом одним из поводов для того, чтобы уйти из монастыря в Алтайские горы для уединённой молитвы. Потому что я тоже надеялся своими молитвами сделать так, чтобы и мне вживую встретиться с каким- нибудь святым.
Конечно же, начитанные православные могут обвинить меня в духовной прелести. Могут указать, что желание явления святого при жизни — это гордость дьявольская. Тут я не спорю.
Одно дело, когда святой является девятилетней девочке в трудный период её жизни, и совсем другое дело, когда взрослый человек ищет такой встречи. Но кто знает Промысел Божий?!
Так я ушел в горы. На молитву.
Но никакого святого я там не встретил, хотя сильно желал этого. А потом я стал читать святителя Игнатия Брянчанинова, и только лишь из его книг узнал, что искать Благодать нужно, не ожидая её, но другим, более безопасным и правильным способом, а именно — непрерывным ПОКАЯНИЕМ. Но это уже другая тема, не для этого сборника воспоминаний.
ОТЕЦ ФЕОДОР
Года за два до моего знакомства с Анной состоялась моя встреча с протоиереем Фёдором. Я увидел его в лучах света точно так же, как видел преподобного Серафима Мотовилов. Потом, спустя месяц, видел его же в алтаре во время потребления Святых даров. Он был весь, с головы до ног, в огне Святого Духа. Наверное, так же видел преподобного Сергия Радонежского один из его учеников. После этого я и стал духовным чадом отца Фёдора.
Начитанные православные могут опять обвинить меня в том, что я просто взял и списал эти эпизоды из житий святых, но прошу меня простить, в те годы на Алтае были большие проблемы с духовной литературой, и события сложились так, что вначале я увидел то, что увидел, а лишь потом уже прочитал о Мотовилове и подробное житие святого.
Что же было совсем удивительно, так это то, что я стал единственным духовным чадом протоиерея Фёдора, хотя он более тридцати лет прослужил в городе населением более 200 тыс. человек, и это был единственный храм в этом городе. К отцу Фёдору никто не шёл в духовные чада, потому что он был юродивым. Когда меня спрашивали, кто мой духовный отец, а я отвечал, что это отец Фёдор (имя подлинное), то от меня, как правило, презрительно отворачивались. Люди почитали за святых кого угодно, но только не моего духовника.
Отцу Федору я особо благодарен за то, что он с первых же моих шагов в православии бесцеремонно сорвал с меня «розовые очки» и принудил смотреть на реалии духовной жизни под неожиданным углом. Он был высокообразованным юродивым. Послушничал девять лет в Почаевской лавре, окончил Одесскую семинарию, затем Ленинградскую Духовную Академию. Во время моего общения с ним вышел на покой. Обладал прекраснейшей памятью. Читал невероятное количество духовной литературы и был в курсе всех книжных новинок того времени. Его вклад в моё личное духовное становление невозможно переоценить: он был для меня в полном смысле этого слова проводником в море непростых понятий в православии. И он же рекомендовал мне опасаться доверять тем, кто пишет о духовной жизни, не будучи прославленным церковью во святых.
Помогало моему общению с ним то, что я служил с ним в одном храме. Во многих своих рассказах я неоднократно писал об отце Фёдоре, и здесь не буду повторяться, но более остановлюсь на том, чего не говорил прежде.
Нелегко вспоминать об отце Фёдоре, потому что он был до неумеренности простым, но за внешней простотой его поведения укрывались неожиданные для меня стороны, которые я духовно осознавал иногда лишь десятки лет спустя. Сбивало с толку его юродство, хотя юродствовал он достаточно мягко. Со стороны создавалось впечатление, что он почти всегда был шумным и неспокойным, но за все годы моего общения с ним я ни единого раза не видел его в плохом настроении, расстроенным, смущённым, о чём-либо излишне тревожившимся или печальным. Чаще всего на его лице я видел след блаженной радости или глубокой серьёзной вдумчивости, причём переходы от бурно проявляемой радости к задумчивости происходили у него мгновенно. Создавалось впечатление, что он непрерывно с кем-то внутри себя живо и невидимо общался, и если и проявлял свои эмоции, то делал это совершенно по-детски. То, что было у него на душе, то же самое было у него и на лице.
Детскость отличала его от всего священнического состава. Важность сознания своего священного сана и уж тем более представительный, молитвенно сосредоточенный вид на богослужениях или в миру были отцу Фёдору совершенно не свойственны. Серьёзный вид и отец Фёдор — это было немыслимо и несовместимо. Верующие не уважали его за то, что он почти всё время или шутил и смеялся, или разговаривал о несерьёзном, или вовлекал окружающих его людей в такое положение, при котором оставаться серьёзным было сложно.
Думаю, что таким образом, видя людскую надменность, он просто не давал ей активно проявляться, если к этому располагала обстановка. Если кто-то из верующих начинал что-то «вещать» о религии, то отец Фёдор мгновенно выводил «вещающих» из их воздушного настроения. Причём, он делал это даже в таких случаях, когда, казалось бы, делать это было неуместно. Будучи крепкого телосложения, он не умел, а вернее, не хотел почти ничего говорить тихо. Если уж он начинал говорить хотя бы в полсилы своего голоса, то голосов всех остальных, находящихся рядом, уже не было слышно, потому что его громоподобный бас перекрывал всё. Иногда по несколько раз на дню я то тут, то там слышал: «отец Фёдор, а можно потише?», но это было бесполезно. Если его просили говорить (или петь на клиросе) потише, он начинал говорить ещё того громче, что вызывало всеобщее неудовольствие, поэтому его избегали или остерегались. Конечно, многие рады бы были его остановить, да только не особо-то остановишь белого как снег старого священника, потому что приходилось считаться с его положением и возрастом. Но, в то же время, отец Фёдор всегда был у кого-то, да в подчинении, и когда открыли в городе второй храм, (где потом начал служить и я) маститого протоиерея, которому оставалось два года до выхода на покой, снова перевели под начало сначала одного, а потом другого молоденького настоятеля, и было странно видеть отца Фёдора, стоящим не на самом почётном месте среди священства, годившегося ему в сыновья, и это обстоятельство иногда располагало отца Фёдора к юродству.
Во время вечерней службы есть эпизод, где священство выходит из алтаря со свечами в руках, и нужно (как это требует устав) становиться не как придётся, но строго по старшинству. Настоятель должен был стать во главе. Справа от него должен был становиться отец Фёдор как старейший священник, ну и так далее. Но отец Фёдор, хотя и знал, где и кто должен стоять, вносил намеренную путаницу. Делал глупый вид и начинал ставать то на одно, то на другое место, что вносило беспорядок. Потом, когда общими усилиями его наконец ставили куда нужно, он возьмёт, да и повернётся спиной к священству и начнёт разглядывать потолки и стены в храме, туда-сюда поворачивая головой и всем своим богатырски сложенным корпусом. Все священники стоят чинно, так, что сразу видно, что они сосредоточенны на молитве, душой и телом соответствуя тожественности богослужебного момента. А отец Фёдор вёл себя как пятилетний ребёнок. Безусый настоятель сначала молча терпел, а потом его терпение заканчивалось, и он делал вслух замечание. Отец Фёдор сделает вроде послушный вид и встанет как надо, а потом снова то и дело начинает вносить какую-нибудь, да сумятицу в воздушное настроение молодых иереев. Зачем он так поступал? Я не знаю.
Он почему-то любил иногда делать такое, что никак не вписывалось в понятия «верующий» и «благочестивый». Он не любил показушности, и основным его качеством было стремление к смирению. О смирении он говорил и напоминал мне чаще всего. Даже самое первое его наставление мне было о смирении, но я не сумел тогда понять его слов. Они показались мне соблазнительными, и лишь по прошествии двух десятков лет, когда дьявол стал сильно нападать на меня, я вспоминал его слова с благодарностью за вложенную в них изумительно точную духовную мудрость. Помню, что он однажды посмотрел на меня, как мне показалось, нервно и раздражённо, и вдруг неожиданно, и, конечно же, как всегда, громко, на весь храм (дело было после службы) сказал:
— Когда согрешишь, говори: «Слава тебе, Господи, если бы не Ты, я бы ещё более согрешил!»
«Разве можно благодарить Бога за сделанный грех?» — думал я про себя, не зная, что ответить, молча глядя на о. Фёдора с нескрываемым недоумением, а его ответный взгляд выражал сожаление. Потом резко махнул на меня рукой, всем своим видом как бы указывая на мою беспросветную безнадёжность.
— А!.. Ничего ты не понимаешь! — быстро отвернулся от меня и ушёл.
Вот таким он всегда и был. Порывистым. Шумным. Внешнего благочестия не было в нём ни на грамм. А однажды он поставил меня в совершенный тупик, когда снял с себя протоиерейский крест и, положив его на аналой, громко, на весь храм сказал:
— Я в туалет схожу. А ты смотри. Карауль крест. Видишь, сколько на нём камней дорогих? С крестом в туалет нельзя ходить. Ты знаешь?
Я, конечно же, был в смущении. Потупился, потому что литургия идёт, народу в храме полным — полно, а он… на весь храм, да такие речи. А о. Фёдор смотрит на меня и громко продолжает:
— Вижу, не веришь? У нас тут лет пятнадцать назад с канона крест спёрли! Пришел панихиду служить, а креста нет. Алкаши какие-то украли и пропили. Так что ты смотри, карауль крест и никуда не уходи, пока я не вернусь.
О. Фёдор повторял это несколько раз. Положит крест, и нарочито шумно начинает меня просить, чтобы крест «не спёрли». Я привык и перестал этим смущаться.
Потом уже, когда узнал его лучше и стал его духовным чадом, он вёл себя всё так же шумно и порывисто, но это стало выражаться по-другому. Например, при встрече он быстро хватал меня за руку, крепко сдавливал запястье и говорил:
— О, Сергей! Хорошо, что я тебя встретил! Я тут такое прочёл в одной книге!..- и он начинал говорить. Это его возбуждение, судя по всему, было его естественным состоянием души. Он горел к Богу и щедро делился со мной своим духовным горением, невзирая на наше различие в физическом и духовном плане. Я у него почти никогда ничего не спрашивал по двум причинам: во-первых, потому, что свои разговоры со мной он всегда начинал сам, а во-вторых, он обладал даром чтения моих мыслей. Если меня что-то беспокоило, можно было ни о чем не спрашивать. Он просто глядел куда-то не то вдаль, не то вглубь себя и очень точно отвечал на мои мысли, хотя вслух я его о своих затруднениях не спрашивал. Поначалу я удивлялся этой его особенности видеть внутри меня всё до мелочей, а потом привык и к этому его удивительному свойству. Иногда я подходил к нему сзади и он, хотя и не видел, что это был я, нарочито не глядя на меня и не поворачиваясь, говорил мне то, что решало моё недоумение. А иногда подходил, брал за руку и наклонялся так низко, что смотрел на меня снизу вверх и говорил такое, что поражало меня во многих смыслах. Для него, как я в этом убеждался не однажды, не существовало моих тайн. Но что было более всего для меня приятно в общении с о. Фёдором, так это то, что рядом с ним я никогда не испытывал чувства дистанции, но, наоборот, чувствовал такую внутреннюю свободу и блаженство, которое я не испытывал никогда и ни с кем более. Обычно, если мне нужно было поговорить с кем-либо о духовном, приходилось внутренне собираться для того, чтобы вести себя правильно, не сказать священнику чего-либо лишнего, но при разговорах с о. Фёдором внутри меня рождалось удивительное и редкое чувство такой изумительной внутренней духовной свободы, что я ясно понимал, что с ним мне нужно себя вести точно так же, как если бы я разговаривал с самим собой.
Конечно, вскоре после того, как о. Фёдор почил, у меня появился другой наставник в духовном, монах Александр (имя изменено), и рядом с ним я тоже чувствовал внутреннюю свободу, но это было иное по качеству чувство, чувство более строгое и более серьёзное. Да и обстановка в период моего общения с отцом Александром была иная. Я встречался с ним один на один в охотничьей избушке в горах, да и, в отличии от о. Фёдора, монах Александр был крайне неразговорчив. О. Фёдор очень и очень любил говорить о духовном. Он только о духовном и говорил, а когда я спросил, с чего мне нужно начинать изучение православия, он принёс мне «Догматическое богословие» Зноско-Боровского, «Точное изложение православной веры» Иоанна Дамаскина и ещё какую-то книгу, за давностью лет не помню уже, какую, и сказал, что это берега знаний, что всё то, что там написано, нужно знать, и если я это не выучу наизусть, тогда ни о молитве, ни о духовной жизни можно даже и не мечтать. А потом, когда я всё это прочёл и стал задавать ему уточняющие вопросы, он погрузил мой разум в глубину догматов веры, открыв мне интереснейший духовный мир, мир, в котором переплетались такие глубины богословских и философских мыслей, что православная догматика до основания души потрясла меня! Богословская образованность о. Фёдора была изумительной по высоте того образования, которое давалось во времена СССР в Ленинградской Духовной Академии. Например, о высоте его богословской образованности свидетельствует такой факт.
Когда служил о. Фёдор, то свои проповеди он говорил не так, как это делают большинство священников. Я не слышал от него ни единой горячей проповеди, не видел его говорящим на амвоне с крестом. Не было случая, чтобы он в своих проповедях эмоционально обличал грех, затрагивал приходскую жизнь или те острые вопросы, что то и дело возникают в миру. Перед проповедью он смотрел на меня из алтаря (в те годы я нес клиросное послушание), и я знал, что нужно делать. Брал широкий раскладной амвон и ставил его перед раскрытыми Царскими Вратами. И начиналось представление…
О. Фёдор выходил с книгой. Неторопливо укладывал её на поставленный мной аналой и потом (уж не знаю, почему), но довольно часто делал одно и то же: медленно доставал очки, протирал их и клал на книгу. Потом начинал искать по карманам носовой платок. В одном пошарит, в другом, достанет его. Медленно и внимательно осмотрит на предмет чистоты, после чего обязательно громко высморкается. Пауза молчания, естественно, затягивалась так, что некоторое напряжение в храме даже нарастало, но отец не замечал вокруг себя ничего. Громко высморкавшись раза два-три, он медленно засовывал платок в карман. Одевал очки и наклонялся к книге. Какое-то время молча думал и начинал читать — медленно, размеренно, еда ли не по слогам, как свойственно читать в начальных классах школы, но читал он всегда внятно. Создавалось впечатление, что он ничего не мог сказать сам от себя. За его мнимую неспособность к самостоятельной проповеди его не уважали. А потом я понял, в чём секрет, когда хотел убирать аналой, стоя рядом с ним и видя текст, в который смотрел отец Фёдор. Оказалось, что он не читал то, что было написано в книге, но говорил проповеди, время от времени лишь для вида переворачивая листы книги. Его смирение изумило меня! Текст его проповедей был выверенным, литературно- отточенным, грамотным, с цитатами из Писания и чтением тропарей богослужебного праздника. Подобных проповедей я больше никогда и нигде не слышал…
Я понимаю, что в эпизоде, который опишу сейчас ниже, и меня, и моего покойного духовного отца осудят не только многие верующие, но и многие священники, но я описываю здесь то, что было на самом деле, то, что явилось для меня самого сильным духовным шоком.
Как-то раз о. Фёдор, исповедовав меня и во время моей исповеди говоря своё обычное «у меня такие же грехи, как и у тебя» взял меня за руку и громко сказал:
— Не уходи! Встань здесь и слушай! Я тебе покажу, как нужно исповедовать.
Ситуация эта меня, вполне естественно, сразу же напрягла. Я был мирянином, и мне не хотелось, стоя рядом со священником, слышать чужие грехи, но разве с о. Фёдором можно было спорить? Он поставил меня у исповедного аналоя, впился в меня строгим, до слёз жалостливо-болезненно-грустным взглядом, и я не посмел уйти с указанного мне места. Он подозвал пожилую женщину, наклонил её голову к аналою, накрыл епитрахилью, быстро-быстро перекрестил её голову и, не прочитав разрешительной молитвы, оттолкнул её от себя.
— Иди причащайся.
Нервно подозвал другую и сделал то же самое. Потом подозвал сразу же третью, потом четвёртую… Конвейер «исповедующихся» стал двигаться с немыслимой скоростью. Две-три минуты — и «исповедь» была завершена. Женщины подходили к нему, наклоняли головы, о. Фёдор, демонстративно отвернувшись, вытянутой рукой крестил и отталкивал их от себя, сам же при этом громко разговаривал только лишь со мной одним.
— Видишь?! Я их даже не слушаю! В этом нет смысла! Ты думаешь, здесь есть духовная жизнь?! — он показал на народ, стоявший в храме. — Даже и не мечтай! Духовной жизни здесь нет. Ты должен это знать. Люди сами не знают, для чего приходят сюда.
И потом, в спокойной обстановке, в последующие несколько месяцев моего частого общения с ним он шаг за шагом показывал и разъяснял мне, в чём состоит настоящая духовная жизнь. Он говорил, что если я хочу спастись, то не нужно ни с кого брать пример, не нужно идти тем путём, которым идет большинство. Периодически напоминал о том, что большинству современного священства нельзя доверять духовно по их малоопытности, но у любого священника можно и нужно исповедовать свои грехи.
Следующей книгой, что он дал мне, была «Настольная книга священнослужителя» Булгакова, и он велел мне основательно изучить там всё, указав на то, что в церкви не нужно ничего и никого менять. Нужно менять только себя самого, и никого нельзя осуждать.
О. Фёдор учил меня сторониться всех, за что я ему в настоящее время очень и очень благодарен. Он с самого начала показал мне правильный путь, путь непрестанного покаяния и путь недоверия самому себе. Он любил напоминать о том, что «путь в ад устлан благими намерениями», «вот как увидишь себя хоть в чём-либо чистым и святым, знай — ты уже в аду». Он говорил о том, что мне нужно молчать о духовном, о молитве, о покаянии, о смирении не меньше двадцати лет. А потом, когда этот срок пройдёт, тогда я смогу уже и сам решать, можно мне с кем-либо говорить о духовном, или нет. На мой вопрос, почему же(?) я должен молчать о Боге так долго, он говорил: «Внутри тебя всё будет меняться», «Всё, что будешь считать в себе правильным, потом увидишь в себе неправильным», «Всё будет меняться и всё должно меняться, это нормально, но нельзя менять ничего из того, что касается догматов и обрядов в церкви». «Ты молодой, и многого не понимаешь. Что-то может показаться тебе лишним или неправильным, но в церкви ничего нельзя менять. Всё, что нужно для спасения, в церкви есть, потому что её основал и хранит Христос», «Ничего нет более страшного для души, когда кто перестаёт видеть грехи свои», «Самое опасное для духовника — когда он ведёт людей за собой, а не за Христом»
О. Фёдор также особенно старался отучать меня от однобокости религиозного мышления, то и дело приводя мне примеры, когда у святых отцов или в Писании говорилось что-либо различное по одним и тем же вопросам, и от него эта неприязнь к скороспелой однобокости религиозного мышления передалась и мне. Когда о. Фёдор видел кого-либо умничающего на духовные темы, он бесцеремонно и резко осаждал его или наводящими вопросами, или иначе. Но я не брал пример с его поведения, потому что, во-первых, двадцать лет молчал о духовном, а когда стал писать, то, будучи человеком мягким, «противился» умничающим лишь тем, что они как бы переставали существовать для меня. Их слова и мысли становились как ничто. Я молился о них, но от общения с ними твёрдо уклонялся.
.
Заключу свои воспоминания об о. Фёдоре в этой части рассказов очень важным его наставлением, которое произошло следующим образом…
Как-то я возмутился тем, что срок моего молчания о духовном он назначил мне слишком долгим, и прямо спросил его, а нельзя ли духовно вырасти побыстрее? И вот что протоиерей Фёдор ответил мне.
— Ты не знаешь Бога, и не знаешь, с чем имеешь дело, и долго этого не будешь знать. Помни об этом. Большинство духовных вопросов не имеет ответов. Ты можешь искать эти ответы в книгах, и тебе то и дело будет казаться, что ты их находишь, но пока Господь не даст тебе Благодати смирения, ни я, ни книги не помогут тебе. Поможет лишь терпение. Если будешь терпеть, твоя душа будет меняться. Не будешь терпеть — погибнешь. Не спеши искать ответы о том, что такое смирение и что такое настоящая молитва. Понять духовное невозможно, пока не выстрадаешь его.
— Почему нельзя искать ответ в книгах, когда это советует святитель Игнатий? Вы же сами давали мне его книги!
— Ответ искать можно, но не ищи ответы в своём уме. Ищи их в терпении. Если терпения хватит, увидишь, что и смирение, и молитва — не такие, какие ты себе представляешь, они другие.
— Какие? — спросил я.
— Только опытом это узнаешь. По-другому нельзя. Быстро можно только в прелесть впасть и не важно, священник ты или монах. Вырасти духовно быстро никто не может. Впрочем, я слышал, что один монах в нашей лавре духовно вырос за два дня. Он умер и два дня лежал без дыхания, а потом воскрес. Его потом многие спрашивали, что он видел за гробом? Но он никому ничего не отвечал. Он уединился и всю оставшуюся жизнь молчал, ни с кем не разговаривал, только молился и плакал о своих грехах. Сергей, ты и сам должен понимать, что я не смогу ничего объяснить тебе правильно, если ты сам не приготовишься терпеть в молитве и не будешь меняться…
P.S.
(Краткое послесловие к рассказу об о. Фёдоре)
У людей с развитым воображением, прочитавших этот правдивый рассказ о моём духовном отце, может создаться впечатление, что о. Фёдор смирял людей направо и налево и был конфликтным, но это не так. Я не помню ни единого случая, чтобы он вступил в явный конфликт с кем- бы то ни было из окружающих его людей. В силу его почтенного возраста с ним также никто не конфликтовал, а от молодых священников я слышал отзывы об о. Фёдоре лишь самые положительные. Всем им было известно, что если возникала какая-то трудность в священнической практике, то нужно было подойти к о. Фёдору, и не было вопроса, на который он не знал бы правильный ответ.
Конечно же, как и в большинстве больших приходов и монастырей среди священства (и на нашем приходе в т.ч.) изредка возникали серьёзные конфликты, завершающиеся переводами священников с места на место и т.п., но о. Фёдор никогда не принимал ничью сторону, и я не слышал от него ни одного отрицательного отзыва о ком-либо вообще. О. Фёдор был вне конфликтов. Если говорил о грехах, то всегда без имён, и если уж что его всерьёз интересовало, так это непрерывная покаянная молитва Иисусова, к которой он приучал и меня.
МОНАХ АЛЕКСАНДР
О монахе Александре у меня есть одноименный рассказ в разделе «Рассказы» (сайт ЕдинстваРу), и ему же посвящена 18я глава повести «Всадник над облаками» «Пустынник Александр», 7я часть (в бумажном варианте этой повести издания 2013 года указанной главы нет). Те, кто не поленится, найдут что-то об этом человеке там, но сведения о нём настолько скудны, что здесь лишь повторю то, что писал о нём ранее. Я был с ним в общении менее года, но этот человек сумел оказать особенно сильное влияние на моё духовное становление.
Если первый мой духовный отец ввёл меня во вкус к литературному наследию православных святых отцов, то монаху Александру, которого считаю своим вторым духовным отцом, необъяснимым способом удалось вывести меня из сложностей святоотеческих текстов, и этому не нужно удивляться. Не стоит удивляться тому, что способным вывести из сложностей, заключённых в духовных текстах, написанных святыми отцами, может или только отшельник, или такой верующий, кто любит внутреннее единение со Христом более всего на свете.
Верующие ведь очень и очень разные все. Настолько разные, что не высказать. С 90го года, так уж сложились обстоятельства, основной средой моего общения были священство и монашество. И если до периода моего близкого знакомства с людьми церкви у меня и была иллюзия, что вера делает всех как бы похожими друг на друга и даже в чём-то безличными, то сейчас я знаю это, по личному, почти тридцатилетнему, опыту тесного общения, что более разных людей, чем священники и монахи, вообще трудно представить, настолько они различны меж собой. Есть, например, спортсмены. Есть простецы, и есть имеющие по несколько высших образований. Есть художники и строители. Есть те, кто любят работать с молодёжью, и есть те, кто укрывается и от молодых, и от старых. Есть мастеровитые, и есть такие, которые кроме богослужений ничего не умеют. Особо отличаются бывшие военные. В то время, когда было здоровье, я ездил по России и строил храмы, и мне удалось тогда повидать более десятка приходов и три монастыря. Почти семь лет жил возле Дивеево, где насмотрелся на монахов и священство самого разного рода и племени, и, к сожалению, пришлось вдоволь насмотреться и на сектантов, позиционирующих себя православными, которых вокруг Дивеево немало. Видел я и строгих, и жестоких, видел экзальтированных. Видел на удивление смиренных и мягких. Видел редких весельчаков, да и в большинстве своём наши священники любят шутить и ценят юмор, но видел я и таких, из которых слова не вытянешь, хотя таких мало. Видел плохое и даже очень плохое, но о плохом не пишу, потому что не хочу портить у людей впечатление о священстве и монастырях. Монах же Александр стоит особняком.
Изо всех православных, которых я знал, ни один человек не был похож на него. Иногда даже думается, что он был, скорее, ангелом, нежели человеком, потому что метод его наставлений выходил за рамки здравого смысла. Он учил меня настолько непостижимо, что об этом сложно писать и рассказывать.
Например, первое, что меня поразило, — это сила его, в полном смысле этого слова, чудотворных молитв. Когда я шёл к его охотничьей избушке, то за несколько километров, ещё в начале пути к нему, на душу опускалось такое удивительное спокойствие, что бедная душа моя сама начинала молиться. Всё тревоги куда-то уходили сами собой. При встречах с ним я пытался было что-то спрашивать, но какая-то незримая духовная стена делала мой рассудок безмолвным. Бывало, планировал спросить его о чём-то таком, что казалось мне важным, о молитве или о чём-то другом, но когда подходил к его избушке, внутри меня возникало совершенное безмолвие. И сила опускающегося на меня этого внутреннего безмолвия была столь велика, что казалось, даже если бы я захотел что-то сказать или спросить, я не смог бы этого сделать, потому что что-то сжимало мой ум, а потом, когда уходил вниз, ловил себя на том, что мне было трудно даже выговорить что-нибудь самое простое.
Приду в магазин, чтобы что-то купить и не могу расклеить свой рот… Он словно смыкался, да с такой силой, что чисто физически было сложно его разжать, чтобы сказать первое слово.
А что я чувствовал, когда оставался у него на ночь!.. Это было что-то!.. Не помню такой ночи, чтобы я смог заснуть. Удавалось забыться лишь на полчаса-час под утро, а всю ночь душа моя молилась так, как нигде потом я не мог уже молиться, такое было сильное молитвенное состояние.
Рядом с монахом Александром я впервые почувствовал, как могущественно может действовать благодать Святого Духа на тело. Было такое чувство, особенно ночами, когда я чувствовал, словно некий властный могучий незримый ветер всю ночь непрерывно пронизывал меня насквозь, вызывая в моём теле смешанное чувство прохлады и горящего огня одновременно. И это при том, что этот человек мне почти ничего не говорил.
Лучше любых слов меня учили его молитвы. Мне не нужно было читать проповедей о пользе уединения и молитвы, но то, что я чувствовал рядом с ним, настраивало меня на молитвенный подвиг. Это было невыразимое словами блаженство. Именно после общения с отцом Александром я сказал сам себе, что тоже приду к такому же образу жизни, как только позволят мне это сделать обстоятельства. Уйду ото всех куда подальше и найду меру такой молитвы, которая хоть отчасти, но будет близкой к силе его молитв.
Однажды я сказал ему о внимании на молитве, но он ответил, что внимание не важно, и что для молитвы достаточно всего двух качеств — покаяния и усталости. Я возразил, что святые учат тому, что внимание важно, а он ответил, что внимание опасно тем, что оно сгубило тысячи гордых молитвенников и сгубит ещё немало душ и в будущем. Я опять возразил, что без внимания молиться нельзя, что так учат святые, а он грустно посмотрел на меня и сказал, что без внимания невозможно покаяние, и если не будет на молитве покаяния и усталости, то такая молитва уже и не молитва…
Вот, чему важному научил он меня. Он научил меня прекратить цитировать святых отцов там, где это было лишним. Научил смотреть на духовную жизнь предельно просто, и после встреч с ним я пошёл путём созерцания, которому он научил меня своим примером и нечастыми наставлениями.
Если до него я видел духовный свет через людей лучших, чем был я сам, то он буквально ввёл меня внутрь духовного мысленного безмолвия, опытно упростил мой ум и направил его к посильному для меня подвижничеству, совершаемому в многолетнем терпении. Но так как духовное созерцание сложно понимается большинством наших современников, то я планирую написать об этом отдельную серию статей, ссылку на которую сделаю у себя на сайте в разделе «Неожиданное православие» по мере набора этих текстов.
Краткое послесловие.
Люди с развитым воображением могут подумать, что если уж столько чудесного дал пережить мне Господь, то я люблю чудеса и всё особое, но это не так. Более всего я люблю спокойствие, размеренность и ровность в духовном, а всё необычное, всё сильное, и тем более экзальтированное, меня страшит. Привлекает же дух покаяния. Привлекают богослужения, которые стараюсь не пропускать ни единого раза, хотя и не могу по болезни посещать все службы.
Именно монах Александр впервые сказал мне эти слова: «В молитве десять лет — как один шаг».
Время общения с этим удивительным человеком, ненамного старшим меня по физическому возрасту, изменило меня очень существенно. После встречи с ним я перестал любить мир. Покаянная молитва привлекла меня к себе просто потому, что я на опыте познал блаженство и вкус молитвы покаяния. Оно несравнимо ни с каким земным наслаждением и хорошо тем, что, если вести себя правильно, может стать устойчивым внутри кающегося. И нет ничего блаженнее мира со Иисусом Христом, нет ничего сладостнее единения с Богом — Троицей.
Комментарии блокированы во избежание спама