Глава семнадцатая
Благословен Бог наш
В долине меня встретило второе большое стадо сарлыков в этот день. За первым стадом я около часа поднимался вверх на второй перевал, что был на моём пути.
Сарлыки – один из видов полудиких яков. Хотя они считаются домашними животными, но на Алтае за ними всерьез никто не приглядывал. Внушительных размеров, полудикие – полудомашние животные, чья длинная густая шерсть нередко касается земли, лишь на вид могут казаться опасными.
Обычно, при встрече с человеком они ведут себя миролюбиво. Сарлыки так сильно привязаны к высокогорью, что согнать их на высотный пояс ниже полутора-двух тысяч метров над уровнем моря можно только крайними мерами.
Открытые просторы и безжизненные крутые горные склоны являются их постоянным местом обитания. Они настолько приспособлены к горам, что свободно сами добывают себе здесь корм даже зимой. На вид кажутся неуклюжими, но бегают и прыгают по крутым узким горным тропинкам с невероятной быстротой и ловкостью.
Взрослые быки и коровы, растянувшиеся по долине почти на километр, мирно продолжали пастись, не удостоив меня даже беглым взглядом. От усталости я, не огибая сарлычьего стада, пошел прямо через него. Зверь чувствовал свою силу, поэтому не обратил на меня худого, жалкого и усталого ни малейшего внимания.
Даже традиционно считающийся хозяином тайги медведь, и тот крайне редко дерзнет подойти близко к сарлычьему стаду, не говоря уже о волках и о прочей хищной мелочи.
При приближающейся опасности быки и коровы стада быстро сбивают молодняк в середину и занимают круговую оборону. При этом поднимается ужасный рев, более напоминающий собою рыкания львов, чем мычание. И дай Бог, унести куда подальше свои грешные лапы от разъяренного вожака стада даже самому крупному медведю!
Местные пастухи рассказывали мне, что вожак сарлыков может, выскочив из общего ревущего круга, легко догнать и одним ударом длинных (иногда длиннее полуметра) рогов мгновенно прикончить утратившего осторожность топтыгина.
Молодые сарлычата, потешно задрав длинношерстные лохматые хвосты, сворачивали их над спиной круглым калачиком почти как сибирские собаки лайки, носились во всю молодую прыть по широкой пустынной горной долине.
Хотя я и знал, что посреди сарлычьего стада мне не грозит никакая опасность, но мое сердце поневоле замирало от страха, когда мимо проносился очередной десяток «ребяток-сарлычаток», а каждый такой «ребенок» размером с добрую корову.
Земля содрогалась при их быстром ко мне приближении. Сарлычата (дети — они, как известно, и в Африке дети) потешно, как это обычно делают молодые козлята во время быстрого бега, как можно выше подпрыгивали и взбрыкивали задними ногами. По долине то и дело разносилось их не по-детски громкое: «Р-р-р-ы! р-р-р-ы! р-р-р-ы!», гулким эхом раздававшееся на просторах.
Отойдя недалеко от стада, я остановился и, передыхая, минут пятнадцать любовался на резвившихся молодых сарлычат. Продолжающийся холодный дождь был им только в радость.
Пройдя около двух километров по открытой равнине, я вдруг заметил на противоположной стороне долины высоко поднимающийся к небу столб дыма, выходящий из трубы старой летней пастушеской стоянки, расположенной на краю длинного озера. Это меня очень удивило. Я прекрасно знал, что на эту летнюю стоянку пастухи должны были подниматься со скотом лишь ближе к середине лета. Сейчас явно не сезон!
Но густой, прямой, как стрела столб белого дыма указывал на то, что на стоянке были люди. «Может, на охоту кто из алтайцев поднялся сюда на лошадях?» — подумал я и уверенно повернул к старому дому.
Хорошо зная традиционное гостеприимство алтайцев, я ясно представлял себе теплую встречу, возможно, с совсем незнакомыми людьми. Если бы на старой стоянке никого не было, я бы просто прошел мимо. Но раз там были люди, значит меня там ожидали тепло и ночлег.
Пройдя метров триста по направлению к домику, я неожиданно почувствовал внутри себя необъяснимый страх.
— Не ходи туда! Там тебя ничего хорошего не ждёт! — сказал внутри меня кто-то ясно и отчетливо.
— Как это не ждёт? — возразил я мысленно. — Не было на Алтае случая, чтобы усталого путника принимали на пастушеской стоянке плохо! Если там нет сильно пьяных алтайцев, все будет хорошо.
Успокоенный этой мыслью я продолжил путь к старому дому, из которого заманчиво продолжал валить густой столб дыма.
— Не ходи туда! Там тебя ожидает смерть!
От неожиданности сказанного я остановился. Необъяснимый страх усилился… «Не может быть! Не те сейчас времена, чтобы в горах местные алтайцы ни за что ни про что убивали пришедших на их огонь путников», — подумал я, но страх не отступал.
В километре от меня находился ночлег, тепло и сытный ужин, но по какой-то причине мне нельзя было туда идти. Я сделал еще несколько шагов по направлению к старой стоянке и вдруг ясно понял, что у меня не хватит внутренних сил, одолеть необъяснимо сильный страх перед этим местом.
Пришлось поворачивать назад. Потом еще около получаса я все останавливался на дороге, оглядываясь назад, смотрел на густой столб дыма над полуразвалившейся пастушеской стоянкой, и напряженно думал: «Почему мне нельзя туда идти?! Ведь там же люди! А я смертельно устал и нуждаюсь в отдыхе. Там тепло и ночлег, а здесь ледяной дождь льёт как из ведра…»
Потом, находясь в более спокойной обстановке, я несколько раз анализировал то, что со мной в тот день происходило в долине, и удивлялся тому, что же я сразу не заподозрил ничего странного, прожив в лесу более половины своей жизни. Я ведь ясно и отчетливо видел белые, колеблющиеся, поднимающиеся высоко в небо клубы дыма почти около часа!
А ведь любой наблюдательный человек, даже не будучи охотником или егерем, легко заметит: свежий белый дым из печи, тем более в июне, никогда не может идти из трубы более нескольких минут. Вначале, пока еще печь не набрала достаточно тепла, из трубы валит белый дым, а когда дрова разгорелись, дым становится бесцветным.
В этом доме не могло никого быть!
Произошедшее в моём сознании на фоне сильнейшего перенапряжения, было демонским мороком, не часто, но встречающимся в горах. А тот дым, что я видел так ясно, в физической природе вовсе не существовал.
От старых пастухов я слышал немало рассказов о проделках «куермеса» — (злой дух, по-алтайски) о демонских наваждениях в высокогорьях Алтая. В силе действия злых духов на усталый организм в высокогорье мне приходилось убеждаться и на собственном опыте, но чтобы около часа бесы морочили мне голову столь явными галлюцинациями! Такого со мной ещё не случалось.
По Божией милости, лесную тропу, которая привела меня к следующей пастушьей стоянке, я нашел быстро, поплутав всего минут пятнадцать. Но идти по ней было очень тяжело не только для уставшего человека, но даже для здорового полного свежих сил путника.
Избитая копытами ежегодно прогоняемых стад крупного рогатого скота тропа была раскисшей от сильного дождя, липкой и скользкой. Несколько раз я поскальзывался и падал в грязь.
На зимнюю стоянку Ивана (так звали старого моего знакомого пастуха-алтайца) я пришел в почти полной темноте. Зимний дом его был закрыт на замок. В широком скотном загоне не было ни одной коровы или овцы. Из чего я понял, что Ивана на стоянке нет. Это было странно.
«Пастушеское радио» говорило мне, что Иван должен был быть на месте. В подобных делах «пастушеское радио» (слухи из уст в уста), в принципе, не выдавало ошибочной информации. «Значит, произошло что-то срочное и непредвиденное, раз Иван спустился со скотом вниз», — подумал я, и моя догадка подтвердилась на следующий же день.
В летнем аиле, который традиционно никогда и никем не закрывался, на меня капало с крыши, но к счастью небольшое количество сухих дров, старый котелок и кружку мне удалось найти.
Единственными «удобствами», которыми я мог воспользоваться ночью, были не по росту короткие нары, сделанные из необструганных жердей, да невысокий пень, на котором было сложно сидеть. Конечно, при моих навыках быстро вскрывать чужие замки мне не составило бы никакого труда открыть замок Ивана и переночевать в его доме с комфортом, но весть о подобном проступке мгновенно разлетелась бы по округе.
Личностью я был известной среди пастухов-алтайцев, и не дорожить своей не запятнанной репутацией у меня не было причин.
«Пересижу у костра ночь, не впервой. Крыша над головой есть…, хоть она и протекает. Разожгу костер посильнее, вскипячу воду, как-нибудь отогреюсь и так скоротаю ночь. Даже кипяток в моем положении и то великая милость Божия», — подумал я и начал таскать в летний аил сухие поленья.
Рано утром, чуть только начало светлеть, я вышел из аила отдохнувший, выспавшийся, почти сухой и вдоволь напившийся горячего кипятка. Я был готов продолжить путь.
Дождь закончился. Через восемнадцать километров я прибыл на следующую пастушескую стоянку. Постучался, двери были не заперты. Послышалось приглашение войти. Я зашёл в дом, поздоровался с незнакомым мне стариком-алтайцем на его языке.
— Здравствуй, здравствуй… — приветливо ответил мне старик по-алтайски. И почти весь дальнейший разговор мне пришлось вести со стариком на его родном языке. Очевидно, он почти не говорил по-русски.
— Чай будешь? — это был самый первый, неизменный вопрос ко всякому путнику, зашедшему на стоянку.
— Буду, — ответил я.
— Вон там черный чай, — старик указал на два больших казана, стоявших на сдвоенной длинной печной плите, — а вон там белый. Ты чай по-русски будешь или по-алтайски?
— По-алтайски.
— Тогда сам наливай, толкан (прожаренное и перемолотое на ручной каменной мельнице пшеничное или ячменное зерно) и соль на столе.
Я налил черного чая, засыпал в него толкан, перемешал, посолил и начал с удовольствием пить. Старик внимательно следил за моими движениями. Хоть видел он меня впервые, но я был уверен, что старик знает обо мне по «пастушескому радио» если уж не всё, то многое.
Когда я несколько лет назад прилетел на вертолете в Алтайский государственный заповедник и впервые попал на одну из пастушеских стоянок, меня до глубины души потряс факт, что увидевший меня впервые в жизни старик-алтаец, коротко спросив меня, откуда я и кто, уверенно сказал:
— А, знаю! Ты в Горно-Алтайске занимался… — и рассказал мне достаточно подробно о моих видах деятельности в республиканском центре за последние три года. И это спустя всего лишь неделю после того, как я впервые прилетел на кордон в совершенно незнакомые мне места за пятьсот километров от города!
Было чему удивиться, учитывая тот факт, что все передавалось только лишь из уст в уста. О мобильной связи в те времена никто не знал, а среднее расстояние между пастушескими стоянками обычно составляет от пятнадцати до двадцати пяти километров.
Когда я допил первую кружку чая, старик сказал:
— Еще пей.
Я молча налил себе ещё чаю и сделал его опять по-алтайски.
— Откуда идешь? — спросил старик со свойственным для старых алтайцев невозмутимым выражением лица.
— Из Язулы — ответил я, — вышел вчера утром.
Старик, удивлённо посмотрев на меня, переспросил.
— Из Язулы?
— Да, — ответил я, — я там егерем работаю, вот хочу спуститься в Балыктуюль, по делам надо.
— А где ты прошел?
— Через Яломан.
— Как через Яломан? — старик явно не поверил моему ответу.
— Через Яломан, — я показал рукой в сторону перевала и, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил старика: — А где Иван? — я назвал фамилию пастуха, на чьей стоянке мне пришлось коротать эту ночь.
— Он в Балыктуюль спустился, коровам прививки делать надо. Начальство требует.
Вспомнив о виденном на Кулу-голе свежем дыме над старой пастушеской стоянкой, я опять спросил старика:
— А на Кулу-голь пастухи давно поднялись?
— На какой Кулу-голь? — спросил старик.
На Алтае почти каждое третье небольшое горное озеро традиционно именуется Кулу-голь, а почти каждый четвертый перевал назывался Яломаном. Хорошо зная эту местную особенность, я опять показал рукой в том направлении, откуда вчера пришел, и назвал фамилию пастуха, в чьем владении находилась старая стоянка на берегу Кулу-голя.
— Там никого нет, — уверенно сказал старик, — туда только через две недели подниматься будут. Сейчас там трава еще не выросла. Рано еще.
— Может, на охоту кто поднялся, я же ясно видел, что там из трубы дым шел?
— Нет там никого. Тропа одна. Никто не проходил. Я бы знал, — лаконично отрезал старик, — да и дом там худой, там ещё холодно жить.
Хорошо зная местные обычаи, я понял, что старик говорил мне чистую правду. «Так кто же там мог быть!?» — подумал я, но ничего не сказал.
— Так ты через Яломан пришел? — спросил старик, как мне показалось, с некоторым недоверием.
— Да. Там есть прямая тропа через горы, — и, как мог на алтайском языке, я объяснил ему подробности моего перехода.
Старик выслушал меня внимательно, все понял и молча сидел, медленно, степенно потягивая дым из длинной алтайской деревянной трубки. Я налил себе третий стакан горячего чая. И вдруг старик, вынув длинную трубку изо рта, с совершенно нескрываемым удивлением громко произнес:
— Как через Яломан?!! Да там же сейчас на коне проехать невозможно. А ты пешком?!
Надо просто хорошо знать традиционную выдержку и невозмутимость стариков-алтайцев, чтобы дать должную оценку его громкому возгласу и откровенно удивленному виду.
— Да так, прошел. Местами наверху снег. Но это километра четыре, может, пять, а потом чисто. Пройти уже можно, — и, вспомнив о культовом дереве, спросил: — А от вершины перевала, где дерево с ленточками стоит, сразу вниз спуститься можно или нет? А то мне в обход долго пришлось идти по склону горы.
— Нет. Прямо нельзя. Худое место. Беда будет.
— Это на коне не пройдешь, — не унимался я, желая точно знать, правильно ли я сделал, что не стал вчера спускаться сразу же вниз от каменной пирамиды, — а пешком, может, можно пройти?
— Нет, — лаконично отрезал старик, — пешком не пройдешь. Пропасть. Убьёшься сразу.
Я допил третий стакан чая и заторопился идти, надеясь успеть в поселок до начала вечерней службы.
— Оставайся, отдыхай. Ты устал. Вечером должны подъехать два моих сына с охоты. Может, мясо привезут. Оставайся, — сказал мне старик приветливо.
— Нет, — ответил я, — мне скорее надо, — и, соблюдая местные обычаи, недолго поговорил со стариком на традиционные темы. После поблагодарил хозяина за теплый прием и спешно вышел на дорогу, ведущую к поселку.
Разговор со стариком-алтайцем заставил меня задуматься о многом.
Впредь надо быть осторожнее на незнакомых дальних переходах в начале лета, — укорил я сам себя. А на старой стоянке, скорее всего, действительно никого не было. Не иначе как «куермес» надо мною злую шутку пошутить решил?
Из многочисленных рассказов местных алтайцев я знал, какими страшными могли быть душевные и телесные последствия для тех, кто дерзнул близко подойти к нередким в этих местах демонским привидениям и призракам.
В лучшем случае таких людей ожидало сильное душевное расстройство или же безумие. В худшем — крайне жестокое избиение. Мучение дикими плясками, безумным беганием по диким непроходимым местам и страшная смерть. Трупы тех несчастных, которым довелось испытать на себе силу демонских издевательств, были сплошь покрыты бесчисленными ранами, одежда была вся изорвана в мелкие клочья, обуви, как правило, не было и т. п.
К счастью, случаи со смертельным исходом были явлением в высокогорном Алтае редкими, но вот привидения и демонские страхования в горах были столь привычны, что на это никто даже внимания особого не обращал.
Если бы я не послушал вчера своего Ангела-Хранителя и дерзнул близко подойти к старой полуразрушенной пастушеской стоянке, то, скорее всего, и меня за грехи мои могла ожидать печальная участь…
Оставшиеся двадцать два километра до поселка я прошел без приключений.
Посёлок встретил меня колокольным звоном. Звонили к вечерней службе. «Как жаль, — подумал я про себя, — так торопился на службу, но все равно опоздал к ее началу». На часах было без трех минут четыре, а до храма мне еще предстояло пройти через весь поселок, растянувшийся по речной долине. Я хотел ускорить ход, но изможденные долгим переходом ноги отказались мне повиноваться.
Я подошёл к храму двадцать минут пятого. Каково же было мое удивление, когда, открыв дверь, я услышал первые слова вечернего богослужения, которые (этими словами начинаются не все вечерние богослужения, а лишь некоторые) произносил священник в начале службы: «Благословен Бог наш… всегда, ныне и присно, и во веки веков…»
Вечером, сидя за столом со служившим в тот день иеромонахом, у которого я остался ночевать, я спросил:
— Отче! А почему сегодня вечерняя служба началась на двадцать минут позже обычного, ведь звонили-то без трех четыре?
Он ответил:
— Да, со службой с псаломщиком никак разобраться не могли. Запутались в богослужебных указаниях на сегодняшний день, вот и начали на двадцать минут позже. Раньше такого никогда не было.
А я про себя подумал: «Богу было угодно, чтобы я успел к началу службы. Вот так это и случилось…»
Глава восемнадцатая
Пустынник отец Александр
Придет ко мне из тьмы печаль
Во мне сожжёт мои слова,
Родит неведомую боль
Чтоб моя гордость умерла.
.
Опустит душу в тишину
Чтоб мог я слышать голос Бога:
«Приди ко Мне», — и я иду
Безмолвной долгою дорогой.
.
Молитва в сердце оживет.
Душа моя, забудет мир.
Все прошлое мое умрет
Умрет мой ум, мой злой кумир.
.
Я положу́ перед собой
Как света луч, лист новой прозы…
Коснусь листа, и напишу:
«Молчанье не рождает слезы»
От начальника кордона я узнал, что у озера Узунголь, находящегося недалеко от границ заповедника, поселился православный монах. Но я не сразу решился идти на встречу с отшельником. Пресытившись к тому времени чтением духовной литературы и убедившись в том, что в монашеской среде встретить опытного в молитве монаха столь же сложно, как найти опытного молитвенника среди мирян, я спросил себя: «Чему я смогу полезному научиться у него?»
Не раз ведь бывало так, размечтаешься душой, что Бог удостоит встречи со святым человеком, поверишь слухам о святости того или иного священника, приедешь, присмотришься… и с грустью убеждаешься в том, что перед тобой, в лучшем случае, добросовестный иеромонах или архимандрит, стремящийся честно служить Богу. В худшем – экзальтированный лжестарец, которому мог не мешать даже схимнический постриг.
Когда от иеромонаха, у которого исповедовался и причащался, я узнал, что монах этот не имеет священного сана и покинул монастырь самовольно, у меня совсем понизился интерес к нему, но о. Михаил (имя изменено) сказал мне: «Сходи к нему. Узнай, вдруг помощь нужна? Ты же знаешь этих приезжих. Не умеют в горах жить. Что угодно может случиться с ним. Уговори, если сможешь, пусть возвращается в свой монастырь. Он там экономом был. Его примут назад».
Так я и попал к отцу Александру… Можно сказать, почти по послушанию.
Я бы не сказал, что первая встреча с отцом Александром как-то особо впечатлила меня. Возможно, недоверие, с которым я к нему пришёл, скрыло от меня значимость его замечаний…
Меня насторожило, что встретил меня человек, одетый не в монашескую, а в мирскую одежду. Насторожило, что в его охотничьей избушке почти ничего не говорило о том, что в ней жил монах. На стене висела небольшая икона Спасителя – и всё. В руках его я ни разу не видел монашеских чёток.
Попытался сказать что-то о молитве и услышал ответ, неожиданно осёкший мои рассуждения:
— Мы ничего не знаем. Один Бог знает всё хорошо. Лучше не доверять себе, пока не пройдёт более двадцати лет покаяния. Опасно доверять себе.
— Как же тогда молиться, — удивился я, — если мы ничего не знаем?
— Для молитвы достаточно покаяния и усталости. Больше ничего ненужно, — ответил он.
— А как же внимание, о котором пишет Иоанн Лествичник и святитель Игнатий? — спросил я. — Без них не может быть молитвы.
— Покаяние без внимания невозможно, — ответил мне монах. — Внимание усиливает гордость, а покаяние – никогда. Нам лучше не говорить с тобой о молитве.
— Почему? — удивился я.
— Ни я, ни ты – не знаем ничего о молитве. Давай оставим разговор о духовном на следующий раз.
Так вот и «поговорили»…
Лишь сейчас понимаю, как же был прав о. Александр!
Я не был готов услышать правильные слова в первую встречу с ним.
А тогда я даже пожалел, что пришел. Лишь отметил, что молитва моя, когда я остался на ночь в его избушке, усилилась как-то по-особому, но я не связал это усиление молитвы во мне с отцом Александром. Подумал: просто время пришло для молитвы, и всё.
Я видел, что ему была нужна помощь с продуктами, и мы договорились встретиться через неделю.
А внутри меня происходило изменение мыслей.
В следующую встречу мы чуть больше говорили о духовном, и разговор вновь принял неожиданное для меня направление…
— Почему пришёл ты сюда? В монастыре были все удобства, здесь разве не сложнее жить?
— Мне надоела «фиговая вера».
— Что значит «фиговая вера»?! — удивился я….
— «Фиговая вера» – это когда человек не исцеляет душу, но лишь прикрывает себя фиговыми листочками обрядов. Обрядов много, но дальше обрядов дело не идёт.
— Это ли не слишком…? — заметил я, раздражаясь.
— Не слишком, — в глазах о. Александра я не увидел насмешки, была лишь жалость, — подумай сам. Кто из нас по-настоящему носит Бога в своем сердце? Кто по-настоящему умеет переживать дух церковных праздников? Многие говорят о смирении, о молитве, о вере, а что внутри говорящего на самом деле?
— Ну, я не знаю, — уклончиво ответил я, — осуждать никого нельзя.
— С себя надо начинать. Выходить из туман обольщения самому.
— Как? Говорить всем подряд: «Грешный я, грешный, хороните меня заживо»?
— Зачем так? — просто ответил мне о. Александр. — Люди ведь не глупые, Сергей. Все ведь понимают, что у них что-то внутри не так, но не бросают внутренний срам наружу. Люди ходят на службы, молятся; пытаются что-то делать, чтобы душа оттаяла к Богу…. Но мне кажется, что слова стали ненужны людям. Слов говорится много, а есть ли в них толк? Нужно, молиться о людях. Ничего не надо никому говорить. Не надо никого учить. Если человек сам не пожелает спастись, никакими словами никто не сделает никого лучше.
— Значит, ты пришёл сюда молиться за людей? — спросил я.
— Молиться. Но что из моей молитвы получится, я не знаю. Бог знает. Себя бы отмолить…
И опять возник у нас перерыв в разговоре до следующей недели.
Когда я шел к нему третий раз, до меня, наконец-то, начало доходить то тайное величие, которое жило в отце Александре.
Я заметил, что ещё за несколько километров до его кельи, душа моя впадала в особое молитвенное состояние и даже, можно сказать, в молитвенный экстаз.
Ум как-то независимо от моей воли, сам собой освобождался от посторонних мыслей, и так хотелось только лишь к Богу, только лишь думать о Нём. И когда я находился рядом с отцом Александром, словно какая-то могущественная сила закрывала мой разум от пустомыслия.
Рядом с ним, как ни с кем другим, у меня затихали мысли, и хотелось плакать и каяться в грехах своих.
Я полюбил наши встречи. Говорил он немного. Но рядом с о. Александром я получал ни с чем несравнимое внутреннее успокоение.
Бывало, мы вообще не говорили ни о чём духовном, но я уходил с тишиной в мыслях и в сердце, с той Живой Тишиной, до которой самому мне предстоял долгий покаянный путь.
С каждой новой встречей я видел перед собой не проповедника, но настоящего христианина, который обучал меня ИЗМЕНЕНИЮ себя непрестанной, болезненной о себе самом, покаянной молитвой.
Я увидел в отце Александре изменённую природу человека, почувствовал силу этой изменённой природы на себе. Понял самое важное: что в том неизменённом состоянии, каким я был, к настоящему православию я не приближусь никогда.
Для успеха в молитве, для того, чтобы в душе моей мог проявиться тот мир, что был и в душе о. Александра, мне нужно было изменить себя, изменить не поверхностно, но более глубоко, более сокровенно, так, чтобы я и сам ЯСНЕЕ осознавал, значимость этих изменений.
Он показал мне достоинство аскетической жизни и достоинство НЕПРЕРЫВНОГО благодатного покаяния.
Показал величием жизни в Боге. Показал не словами и не проповедями, но тем как он молился, как проводил время. Показал тем как я чувствовал себя, находясь рядом с ним. Не знаю, как это происходило, но его молитвы касались моих чувств даже тогда, когда он молчал.
Он любил молчать и внутреннюю свою молитву, для общения со мной, оставлял неохотно.
Раз за разом, встречу за встречей он напоминал мне о важной сути духовной жизни для него, которая стала с годами важной сутью внутренней жизни также и для меня.
Я понял, что в то время, когда я не болезную о всём, внутри себя без рассуждения и без самооправдания перед Богом, благодати у Бога я не получу, и что всё доброе в человеке, что может в нём быть, не от САМОГО человека должно исходить, не от его падшей (неизменённой покаянием природы), но от Природы Христа, от Божией Силы, от Его Наития и от Его Власти!
Я не сразу согласился с отцом Александром в том, что всё в человеке должно быть движимо Богом.
Я утверждал какое-то время, что человек не может быть настолько чист, чтобы действовал в нём непрестанно Бог, а он молчал в ответ.
Он продолжал молиться, а я чувствовал силу его молитв на себе. А потом…, потом он уехал, вроде как, на месяц, но в зиму не вернулся на Узунголь, и неожиданно мне пришла весть, что он, недолго проболев, ушёл к Тому, покаяние перед Которым он ставил во главу угла всей своей внутренней жизни.
Благодарю Бога, что отец Александр сумел выбить из меня, как он иногда выражался, неофитский стыд, неофитскую пыль,и неофитское самомнение. Указал мне единственно верный путь к Богу, единственно безопасный.
Болезновать и плакать перед Богом, всемерно опасаясь (более иного любого даже греха) ГОРДОЙ самостоятельности перед Христом.
Очень важно человеку не слышать о духовном, но чувствовать душой силу того Духа, что может жить в редких людях, подобных монаху Александру.
Сила Духа живущего в нём, помогла моей душе довериться ему как наставнику. Именно сила Духа.
Как проповедник же, отец Александр не был мне привлекателен. Многословия он не позволял ни себе, ни мне.
Что было удивительнее всего: он не заставлял меня молчать рядом с ним. Не говорил: «Сергей, не многословь!», и не говорил мне о том, что многословие — это грех, но сила, находящаяся в его присутствии, сама делала удивительно безмолвными мои мысли, а вместе с мыслями, приучающимися молчать рядом с этим подвижником, приучался к молчанию и мой рот.
Слава, слава Богу, что я мог наставляться у него, пусть немного, всего один неполный год, но отец Александр был живым примером — каким должен быть христианин.
Немногословным.
Неосуждающим.
Не рассуждающим.
Не спорящим.
Молящимся и кающимся (не на показ) почти непрерывно.
Носящим покой не только в себе самом, но распространяющим Покой Божий вокруг себя.
Вот, пожалуй, и всё, что я могу сказать об отце Александре, настоящее имя которого я не хочу открывать.
Ещё он учил меня пребывать умом в сердце. Пребывать в нём всегда. Думать там, молиться, каяться не мыслями, но чувствами. Но я не думаю, что эти его наставления стоит обнародовать.
Кто захочет, тот сам найдёт путь внутрь своего сердца, потому что это небезопасно. Будут сильные искушения у каждого, кто попытается войти умом в сердце, это — почти неизбежно, и общими советами, вряд ли кто сможет в этом случае кому-либо помочь.
Люди ведь разные и каждому, как говорил отец Александр, Богом предназначен свой путь. Не всем необходимо умение входить вниманием в сердце.
Глава девятнадцатая
За порогом жизни земной
Потому и вы будьте готовы,
Ибо, в который час не думаете,
приидет Сын Человеческий.
Мф.24, 44.
По непостижимой иронии судьбы и уж не знаю, по чьим молитвам смерть, неизменно щадившая меня в крайне безвыходных обстоятельствах, нашла мою душу и отправила её в мир иной в спокойной для меня обстановке.
Но прежде, чем начать предельно правдиво описывать всё, что я испытал во время своей клинической смерти, мне хотелось бы немного порассуждать о том, как я отношусь к рассказам и к описаниям людей, испытавших клиническую смерть (и к рассказам тех которые думают, что они её испытали).
Во-первых; когда кто читает о том, что испытал другой человек, это не делает кого-либо лучше, по умолчанию. Поэтому я не делаю ставку на то, что кто-то прочтёт про опыт моей смерти и сделается от этого лучше, …на это я не надеюсь.
Подобные надежды — самообман…
Хорошо сказал некто из современных нам подвижников: «Обмотай человека Туринской плащаницей, положи его на Гроб Господень и пусть сойдёт на него благодатный огонь, но …НИЧТО не поможет ему до тех пор, пока он сам не пожелает исправить себя!»
Вот ПРАВИЛЬНОЕ отношение к духовному.
Я считаю что нет идеальных фильмов, нет идеальных слов, нет идеальных проповедей и книг. Ведь, на практике, даже текстами Евангелия (а что может быть ещё Божественнее?) вредят своей душе миллионы людей… Что же сказать о том опыте, что я хочу открыть ниже? Обольщения что я своими книгами сделаю кого-то духовнее у меня давно уже нет, а вот разумного скепсиса — через край.
Всякий, кто терпеливо дочитает эту главу до конца, поймёт что опыт смерти не исправил окончательно в том числе и меня самого!
Да, я пережил самое сильное потрясение в моей жизни. Да, потом я долго не мог думать ни о чём, кроме покаяния и молитвы, но прошло время, и меня поманил к себе грех… и не только поманил, но и увлёк внутрь себя. Я вернулся к таким грехам, о которых можно говорить лишь на исповеди священнику.
Так что, если уж кто желает всерьёз исправить себя, тогда ему надо меньше читать книг о духовном, но всё более и более внутренних сил направлять на САМУ покаянную молитву, на Живое (по возможности непрерывное болезненное личное предстояние перед Богом). Вот только тогда лишь духовная жизнь сможет дать реально смиренные светлые чувства душе, сможет дать теплоту к Богу, а теплота к Богу это очень и очень трепетная и КАПРИЗНАЯ штука.
Чуть что не так, ищи потом молитву в себе, и сложно будет найти её… Кому как, а я даже половину дня без молитвы не могу прожить, но наступает внутри меня (часов за пять-шесть) совершенно ПОЛНАЯ духовная смерть. Я начинаю остро осознавать её в себе потому что – душа моя начинает наполняться предчувствием адских Вечных мучений.
Откуда рождается столь обострённая чувствительность?
И почему другие люди не страдают без молитвы так же сильно, как страдаю без неё я?
Всё потому, что люди сами себя приучили быть теплохладными ко Христу, сами себя приучили относиться к вере не как к самому важному (ежесекундно важному) ДЕЛУ своей жизни, но как к обычаю предков, как к субкультуре, как к способу УСПОКОИТЬ свою совесть, и ТОЛЬКО БЫ не разбудить себя всерьёз!
Результатом же столь легкомысленного отношения к вере обычно бывает одно и то же — унылая, пустая душа… и по-другому не бывает. Душа, может даже и не знать на опыте о том, КАК же покойно тепло и хорошо ей может быть рядом со своим Создателем и внутри Его…
Но…, чтобы Господь жил в душе и чтобы она могла жить в Нём, нужно относиться к вере по-Евангельски: нужно всё сердце своё без остатка, хотя бы стараться посильно отдавать Богу, посильно отдавать Богу КАЖДУЮ минуту своей жизни. Душа не должна бояться стать разумным фанатиком Евангелия, разумным фанатиком Заповедей Христа, памятуя, что не фанатиков гнушается Бог.
………………..
О фанатизме в народе (и в сети) ходит столько много придуманных недобросовестными людьми страшилок, что считаю важным здесь оговориться. Вдумайтесь САМОСТОЯТЕЛЬНО (не поддаваясь гипнозу чужого мнения) в значение слова «фанатизм», а потом попробуйте (внимательнее почитав или вспомнив Евангелие, Деяния, или хотя бы послания Апостола Павла, например) убедить хоть кого-нибудь в том,что Апостолы были не фанатиками? Так что …чтущий, да разумеет.
Фанатизм (лат.fanatismus — от fanaticus «фанатик» — от fanum «храм») — слепое, безоговорочное следование убеждениям, особенно в области религиозной; доведённая до крайности приверженность каким-либо идеям, верованиям или воззрениям, сочетающаяся с (разумной) нетерпимостью к чужим взглядам и убеждениям.
………………..
Но вернёмся к моему личному опыту смерти.
Три с половиной месяца пролежал я бревном, находясь в крайне тяжелом состоянии, в только что построенном церковном доме. Врачи признали мою болезнь неизлечимой. (Спустя 18 лет, при подробном обследовании врачи нашли-таки точную причину моих страданий, но тогда, в 1997-ом, об этой причине не знали ни врачи, ни я. Впрочем, уточнённый диагноз лишь подтвердил неизлечимость моего заболевания).
Из сострадания ко мне в тот экономически непростой год отец Иоанн согласился полностью содержать меня. Сердобольные прихожане храма поочерёдно готовили мне еду, приносили воду, топили печь в помещении, где я находился.
Дай Бог им всем спасения и всех земных благ!
Конечно же, я не ждал что моя затянувшаяся болезнь закончится переходом в вечность, но что произошло, то произошло.
Около получаса до того, как моя душа покинула грешное тело, я почти непрерывно стонал от сильных жестоких болей.
Я едва мог без явного ропота на Бога терпеть всё более и более усиливающиеся мои мучения. Лежал в доме один. Наконец, наступил, казалось, крайний предел моих душевных и телесных мучений. Как вдруг я почувствовал, что вся жестокая боль и страдания мои мгновенно куда-то исчезли.
На короткое время я увидел себя самого у потолка комнаты, в которой я лежал, и тут же (вверху потолка прямо предо мной) раскрылся круглый, показавшийся мне бесконечным тоннель.
Он состоял из частых светлых концентрических кругов, связанных между собой общими стенами.
В первый момент я даже не сумел понять значение того, что со мною произошло. Мне показалось, что я вижу странный сон, сон яркий и впечатляющий необыкновенно сочными своими красками. Движимый неведомой силой, я влетел в ожидающий меня тоннель и начал быстро, с непрерывно нарастающей скоростью, лететь внутри него. Полет длился долго, очень долго. Я не мог дождаться конца этого бесконечного тоннеля.
Скорость моего перемещения по этому тоннелю была столь высока, что те концентрические круги, что летели мне навстречу, в конце концов, превратились в сплошную серую полосу. И вдруг там, в непостижимой для меня дали, мелькнул выход. Я стремительно приблизился к нему, мгновенно миновал и оказался в неизвестном мне месте…
Первое, на что я сразу же обратил внимание, это был мой собственный вид.
Я видел, что я — шар.
Шарообразное полупрозрачное, слегка светящееся в полумраке существо. У меня не было ни рук, ни ног, и в то же время, они у меня, без всякого сомнения, были! Не знаю, как это объяснить, но все именно так!
Когда я смотрел в какую-либо сторону, то не мог уже ничего видеть из того, что находилось позади меня. Если же мне нужно было взглянуть в другую сторону, то я чувствовал, что поворачиваю вначале только лишь своей головой, а потом уже и всем телом в необходимом мне направлении.
Всё почти как на земле, но намного быстрее. Там, в ином мире, духовное тело человека исполняет мгновенно его желания и мысли.
Когда же я потом начал молиться Богу, то хотя невидимая сила и несла меня с большой скоростью в пространстве, я все же ясно видел, как встал на колени, как воздел руки к Небу, и так, не прекращая быстрого полета, молился.
Там, в том мире, вообще всё другое.
Есть что-то общее с земным миром, и есть то, чему аналогов в земном мире нет. Там, так же как на земле, есть верх и есть низ.
Внизу темно, там — ад. Там бесчисленно много мучающихся грешников.
Вверху — Свет, и там Господь.
Бог, конечно, находится везде, но когда там начинаешь молиться, то все силы души направляются при этом вверх, туда, где в неприступной дали находится невидимый Престол Всевышнего. Праведники там находятся вверху, а грешники, без сомнения, внизу.
Наиболее яркое отличие мира земного и мира загробного в том, что там мы можем видеть СКВОЗЬ предметы.
Не сходя с места, там я (одновременно) с легкостью мог видеть как различные мучения грешников в аду, так и любое из блаженств праведников. При этом видении одна реальность меняет другую так, что прежняя реальность никак уже не мешает предельно отчётливо и ясно видеть (и отчасти даже чувствовать) ту реальность, что приходит после неё.
Так же как и на земле, там есть время, но оно там иное.
Там — вечное нескончаемое время, а на земле — временное, которое рано или поздно будет упразднено Богом!
Там любая душа сразу же ясно поймёт не только свое бессмертие, но и изумительно прекрасную бесконечность окружающего её пространства и времени.
Есть Бесконечность и Вечность по существу, они могут принадлежать и принадлежат единственно только Богу. А есть бесконечность и вечность по благодати, они подаются Богом тому миру, тем живым существам и тому времени в вечности, в которое предстоит перейти всякой человеческой душе после его смерти.
От этого-то и время там другое, потому что оно там так же бесконечно, как бесконечен, содержащий его в Своей власти Бог.
Наше земное время после второго пришествия Христа, как я предполагаю, прекратит свое существование, но то время, которое протекает там, оно, скорее всего, не прекратится уже никогда.
И вот это ПРЕДЕЛЬНО ясное осознание того, что душу там, в ином мире, ожидает бесконечное время и бесконечное бессмертное бытие, наполняет душу такой необъяснимой сильной радостью, что находясь в теле, описать с точностью это чувство невозможно будет никому и никакими словами.
Нужно непосредственное присутствие и участие Божиего Духа в душе слушающего, чтобы он смог, ну хотя бы как-то отдаленно представить себе то, что будет ожидать всех нас за порогом земной жизни.
Душа, попавшая в загробный мир, сразу же начинает понимать именно свое бессмертие.
Бессмертие по благодати.
По существу же бессмертен только один Бог.
Многим это может показаться странным, но ПОЧТИ всё то, что мы ценим и любим здесь — на земле, там — за гробом НЕ ИМЕЕТ НИКАКОЙ ЦЕНЫ!
Ни родственники, ни честь, ни богатство, ни то, что о нас думают наши ближние, ни то, что мы думаем о себе сами, там — за гробом никому не пригодится.
Самой важной для человека там становится лишь ОДНА-ЕДИНСТВЕННАЯ МЫСЛЬ: УГОЖДАЛ ЛИ ТЫ БОГУ И ИСПОЛНЯЛ ЛИ ТЫ ЗАПОВЕДИ ЕГО?
Мысль предельно проста, но помним ли мы о ней?
За грехи мои за гробом меня встретили не святые Ангелы, но множество бесов. До сего дня не могу без внутреннего содрогания вспоминать их безобразный вид.
Встречая беса и заглядывая в его глаза, ясно понимаешь, что это такая ненависть, на которую не способен ни один из самых злых и жестоких людей на земле. Глаза их светят темно-красным огнем совершенно неизъяснимой ненависти ко всякой душе человеческой, сами они черны, как смола, и безобразны.
Они встретили меня по множеству грехов моих дико орущей толпой! Представьте себе большую стаю черных, как деготь ворон, летящую с огромной скоростью по направлению к вам, а при этом еще и вращающуюся вокруг своей оси, подобно скрученному по горизонтали вихрю.
Крайне неприятное зрелище!
Именно тогда, когда бесы подлетели ко мне достаточно близко, я отчетливо понял, осознал предельно отчётливо, что всё то, что со мной происходит, всё то, что я вижу, — это не сон, но самая что ни на есть настоящая реальность, и что меня сейчас будут, за мои грехи, судить. Видел я там и ворота для входа на начало мытарств.
Вообще же, понятия «приблизился» и «удалился» в мире земном и в мире загробном — это разные понятия. Там настолько ВСЁ ИНОЕ, что крайне сложно посредством земных неповоротливых аналогий точно описать всё то, что там было, что я там испытал, увидел, почувствовал — ОСОЗНАЛ.
Что же тут началось внутри моей души твориться! Одному только Богу известна сила всех тех чувств, которые я в это время испытывал! Я упал на колени, воздел руки к Небу и взмолился изо всех моих грешных сил.
Сразу же оговорюсь, что молиться здесь на земле так, как может молиться душа там — за гробом, я не смог бы никогда. Если бы сила моей молитвы тогда обратилась в звук, то, наверное, деревья и дома стали бы рушиться от нечеловеческой силы моего (безмолвного) «крика»:
— Господи! — орал я, стоя на коленях, но в то же время, продолжая приближаться на большой скорости к летящей мне навстречу, ревущей со страшной силой, стае безобразнейших бесов. — Господи! Неужели уже всё? Я ведь даже и жить-то еще не начинал! Я ведь и одного краткого мгновения ещё не прожил! И уже всё?!! Господи! Пощади! Господи, помилуй! Господи, спаси! Господи! Неужели уже всё?!! — и опять по кругу те же слова (слова там тоже другие) сначала и до конца, так до тех пор, пока не осталась внутри меня бедного одна единственная мысль… «Неужели уже всё?»
Когда бесы были совсем близко ко мне, то я утроил и даже удесятерил свой крик…
Всемогущий и Милосердный Бог не оставил моей молитвы неуслышанной.
Где-то там, далеко-далеко наверху, я увидел большое сильное круговое движение, как будто кто-то с силою возмутил надо мною невидимый эфир или воду. Куда-то при этом исчезла громко ревущая многочисленная стая бесов, а куда — я не успел понять.
Кто-то, могущественный и властный, выхватил меня из-под самого носа у демонов, и я мгновенно оказался в том же самом тоннеле, по которому я в это серое и невеселое место прибыл.
И опять начался бесконечный мучительный для души полет, но в обратную сторону — домой, за грехи мои на мрачно встретившую меня землю.
Когда я спешно покидал комнату, где осталось моё грешное тело, то толком я ничего даже не успел осознать. Возвращался же я назад с другими мыслями и настроением, если то, что я тогда испытал, можно было именовать «настроением».
Душа моя так содрогалась от пережитого страха, что мне было явно не до «настроения»!
Всё бы отдал, Бог знает, если бы мог, и бессмертия своего мне было бы не жаль, только не видеть более бесов поблизости и не иметь с ними ничего общего ни там, ни здесь!
Летя назад по тоннелю, вновь показавшимся мне бесконечным, где-то там в почти бесконечной дали я увидел сквозь летящие навстречу с огромной скоростью концентрические круги выход и приближающуюся ко мне землю. Думаю, что это была не земля как планета, а скорее это был физически привычный мне мир.
Сначала я увидел маленькую, едва заметную точечку вдали, потом она начала быстро расти. Скорость полета сильно снизилась, после чего я ясно увидел с высоты птичьего полета землю, на которую я по милости Божией вернулся, но не по своему желанию, но чьею-то силою был возвращен обратно.
Стоял полдень. Сверху мне хорошо был виден горный поселок, голубые купола храма, редкие прохожие, двор и крыша дома, в котором я умер. Пролетая сквозь крышу и потолок дома, я не почувствовал даже легкого ветра от того, что прошел сквозь них.
Когда же я залетел в свою комнату, то самое первое чувство, которое я тогда испытал, было… ЛУЧШЕ БЫ Я СЮДА вообще НИКОГДА НЕ ВОЗВРАЩАЛСЯ!
После того бесконечного света и радости, что я испытал за гробом (это происходило еще до встречи с бесами, но я не стал подробно описывать это здесь и в будущем описывать не собираюсь) совершенно всё на этой земле мне показалось невероятно грязным, противным, крайне дурно пахнущим. Грязный, серый, преисполненный какого-то невыразимо тоскливого, НЕИЗЪЯСНИМО мрачного смрада, воздух…
Всё вокруг такое некрасивое, такое жалкое — страшнейшая, ужаснейшая, вонючая, мрачная тюрьма, да и только!
Когда я подлетел к своему телу, остановился у изголовья и взглянул на себя, невыразимый словами ужас прокатился волнами по всем уголкам моей глубоко несчастной и перепуганной до полусмерти души.
Я увидел перед собой неподвижный труп с посиневшим (очевидно, от мучавшей меня перед самой кончиной сильной боли) лицом, исказившим мои черты.
Сам я (вернее, душа моя) был величиною с новорожденного младенца, отчего безобразие моего трупа визуально лишь усилилось. Моё тело мне показалось большим и ужасным. И мне предстояло в это холодное, мерзкое, вонючее, невероятно противное тело как-то войти.
Я висел сам над собою и ясно понимал, что сам я в эту мерзость, в своё собственное тело, ни за какие награды и обещания не полезу. Но и обратно возвращаться к бесам в лапы тоже было страшно…
За грехи мои я вынужден был выбирать между двумя ужасами.
Я замер в нерешительности.
Тут я почувствовал, что кто-то взял мою душу и с силой втиснул её в мое тело через то место, которое мы называем темечком. Один Бог только знает, какой страх и ужас я в эти мгновения пережил. Но это было (за грехи мои) только лишь начало моих новых длительных мучений.
А потом всё пошлó как по цепочке: боль за болью, страдание за страданием, мучение за мучением, томление за томлением – всё, по нарастающей так, что следующее становилось много более неприятнее и злее предыдущего…
Бог правосуден, и если бы кто-то знал тогда все те грехи мои, что сотворил я перед Богом и перед людьми, то так бы прямо и сказал Богу: «Правильно Ты, Господи, наказываешь его! Да мало ему ещё. Можно бы его и посильнее помучить! Заслужил!»
Оказавшись в теле, я с ужасом обнаружил, что сердце мое не бьётся, и дыхания нет.
Очевидно, за время отсутствия в теле души, сердце успело не только остановиться, но и остыть…
Я чувствовал себя приблизительно так же, как если бы меня живьем запихали в холодную, невероятно дурно пахнущую, неживую глину или в камень.
Я делал внутри себя невероятные усилия всей своей волей для того, чтобы заставить биться своё сердце. Но оно меня не желало слушать. Потеряв всякую надежду на оживление, сердце вдруг (как мышиный хвостик) дрогнуло и сделало слабенькое «тук……… тук…… тук…», но еще гораздо больших усилий мне стоило сделать первый вздох.
Один только Бог знает, как мне было в тот момент тяжело все это пережить. Словно в тот злополучный день я не одну смерть пережил, а несколько.
Неудивительно было потом, что я на целых три с половиной месяца будто сошел с ума!!!
Несколько раз, находясь внутри своего холодного тела, приходил я в полнейшее отчаяние и начинал роптать на Бога своего и Творца за то, что Он вернул меня назад.
«Неужели мне придется целую вечность мучительно бороться внутри себя со своею смертью, чтобы потом опять, выскочив из своего тела, пуститься по бесконечному тоннелю вновь туда же, в лапы к бесам, откуда я с таким трудом вырвался?» — думал я.
Наконец, ценой невероятных усилий мне удалось вдохнуть в себя первый маленький глоточек воздуха. И лишь после того, как я сделал первые несколько слабых вздохов и задышал сильнее, я понял, что смерть ПО МИЛОСТИ БОЖИЕЙ И В ЭТОТ РАЗ ОТСТУПИЛА ОТ МЕНЯ!
Слава, Господи, неизреченному Милосердию Твоему! Чувствовал я себя после смерти невероятно плохо.
Страшная, иссушающая жажда почти в полном смысле слова разрывала каждую клеточку моего многострадального тела.
На мою беду в церковном доме в это время никого не было. Встать я не мог, а вода была на кухне, путь к которой из моей комнаты пролегал через большой зал и коридор.
Я упал с кровати на пол, и не обращая на внимания на боль от удара лицом о пол, по-пластунски пополз на кухню.
Оказавшись там, к своему огорчению я увидел, что ведро с водой стоит не на полу в углу, где его обычно ставили почти всегда, но на обеденном столе. На столе же стояла и кружка для питья воды.
Невероятно тяжких усилий мне стоило с пола дотянуться сначала до кружки, которая от моих неуверенных движений упала со стола и больно ударила по голове.
Потом, пролив на себя почти четверть ведра воды, я, не будучи в силах привстать с пола, с трудом зачерпнул воду и, наконец-то, напился.
«Слава Тебе, Господи! — подумал я. — Кажется, теперь я продолжу жить». И заскулил, как побитая собака от вернувшихся жестоких болей.
Так же, ползком, (про «запас» напившись воды) я вернулся на место своих будущих страданий — на опостылевшую мне кровать.
Порою по целым дням я лежал без движения, и крупные, горькие слезы катились из моих глаз: «Господи! Господи! — умолял я Бога. — Дай мне сегодня возможность только один раз встать с постели и потихоньку, по стеночке дойти до туалета и обратно, лишь один раз за день! Пожалуйста, Господи!» Но Бог знает полезное, по большей части мне только и оставалось, что продолжать бессильно скулить изо дня в день за грехи мои… так и не получая того, что я просил со столь сильной болью и скорбью.
.
Об опыте своей смерти и о том, как я вернулся в наш мир, я более десяти лет вообще никому не рассказывал. Даже священнику на исповеди. Боялся, что мне никто не поверит, а то ещё и обманщиком назовут или ищущим дешёвой человеческой славы. И ведь называли уже не раз …на православных форумах, скучающие от безделья, начитанные верующие, которые кому угодно таких могут гадостей наговорить, подкрепляя их цитатами из отцов и из Писания, что я заказал себе самому дорогу на форумы.
Встретить там всерьёз духовно ищущих людей…, не думаю, что это возможно.
Духовное развитие – трудное дело! Очень-очень трудное. Потому то, истинно духовных людей так мало. Истинная духовность требует ежедневной НАПРЯЖЁННОЙ работы над душой своей в обязательном удалении от людей.
После своей смерти я долго не мог отойти от воспоминаний о загробных впечатлениях. В течение нескольких месяцев после этого случая — единственным моим желанием было стать невидимым, чтобы никто меня не замечал и не трогал. Только бы было место где-нибудь сидеть тихо в укромном уголке да всё твердить и твердить молитву Иисусову: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного…». Совершенно ничего мне не было нужно, и ни о чём более не мог я думать, кроме как вслушиваться умом в слова Иисусовой молитвы!
Но всё же, как слаб и немощен человек в своей глубоко испорченной грехом природе!
Прошло несколько лет и я оправился от болезни. А так как смирения во мне не было, то попущением Божиим после пятилетнего перерыва вернулись ко мне: грех курения, грех употребления спиртного, и (слава Богу, не частого) сквернословия…
Зная о неизбежной ответственности перед Богом, грешить подчас мне сильно не хотелось, но Бог знает полезное — падения мои в самые различные, а иногда даже и в позорные грязные грехи с годами повторялись вновь и вновь.
Я каялся, исповедовался, временами исправлялся, а временами вновь возвращался к старым грехам, и на борьбу с грубыми греховными падениями у меня ушло более пятнадцати лет. Лишь спустя этот срок основные грубые страсти, наконец, перестали властвовать над моей душой, слава Богу!
.
Если кого заинтересует, то у меня есть описание этого же опыта моей клинической смерти, но в другой повести «Пять встреч с тайнами загробного мира»
Глава двадцатая
На берегу реки, текущей в Вечность
(Единственная, выдуманная глава в этой, предельно правдивой, моей повести. Данная глава проходила тщательную литературную обработку: что-то в этой главе убавлялось, что-то прибавлялось — многое, с годами, менялось. Эта глава — лишь попытка выразить свои духовные взгляды с помощью притчи. К тем, которые считают себя способными видеть и общаться со святыми лицом к лицу, я отношусь с недоверием…)
На берегу реки, текущей в Вечность, я увидел Мудреца, задумчиво глядевшего на её течение, и спросил его:
— Как твое имя?
— Я — это ты, — ответил Мудрец.
— Ты не можешь быть мною, — возразил я.
— Нет, я — это ты, — ответил Мудрец, — потому что скажу тебе лишь то, что ты будешь способен услышать.
— Хорошо. Не стану спорить. Скажи мне, есть ли вопросы, на которые ты не знаешь ответа?
— Я знаю ответы на всё, — сказал мне Мудрец. — Но есть ответы, которые ты не в силах будешь понять.
— Скажи мне, в чем смысл и счастье жизни?
— Смысл жизни только в приближении к Богу. Если ты не делаешь того, что приближает тебя к Богу в повседневной жизни, то суетно пройдут дни твои.
— Как мне узнать, что приближает меня к Богу, а что нет?
— Всё хорошо знает один только Бог. Проси Его чаще. Лишь Он Сам может открыть тебе все. Сам же человек, без помощи благодати Бога, не может ни о чем ни говорить, ни судить справедливо…
— Как узнать, что есть зло и что добро, если без Бога справедливо судить мы ни о чем не можем?
— Бог должен Сам войти внутрь мыслей твоих и упорядочить их. В человеке же нет ничего чистого перед Богом.
— Как же тогда избавиться от нечистоты?
— Для того, чтобы понять это не искаженно, надо с болью о себе молиться и иметь о себе невысокое мнение.
— Где взять мне эту боль?
— Начни исполнять заповеди Христа. Только начни, и эта боль появится в тебе сама собой.
— Прости меня. Скажи, как устроена душа человека? Из чего она состоит?
— Душа — это сосуд.
— Какой сосуд?
— Бесконечный. И в твоей, и в моей душе вмещается вся Вселенная.
— Трудно поверить в это. Скажи, как проявляется бесконечность в душе моей?
— События всего мира отражаются в душе твоей. Любые же мысли твои, слова и дела отражаются на всей Вселенной.
— Значит, я Бог?
— Нет, ты не Бог по существу, но люди — боги по благодати. Есть то, о чем нам с тобой рассуждать не полезно.
— Как сделать так, чтобы злые мысли ушли из меня?
— Надо ежедневно бороться со злом внутри себя.
— А что такое зло?
— Зло – это все то, что приводит людей к забвению о Боге и отвлекает их ум от благодарения Христу.
Я взглянул на реку, текущую в Вечность, и спросил Мудреца:
— Как ты можешь смотреть на эту реку и оставаться спокойным? Смотри, сколько там страданий?! — я указал рукой на реку.
— Мне помогает смирение и вера в то, что суды Божьи никогда ни к кому не бывают несправедливы.
— Прости меня. А что такое гордость?!
— Гордость, это когда кто-то живет не по воле Христа, а по своей воле…
На этом мой разговор с Мудрецом на берегу реки, текущей в Вечность, неожиданно для меня прервался…
Заключение и послесловие к авторской редакции 2020 года:
На Востоке есть поэтичная поговорка: «Даже и у самого длинного пути есть конец…». Для земных событий эта поговорка, разумеется, будет справедливой. Но Мудрец, с которым я говорил на берегу реки, текущей в Вечность, поведал мне иную мудрость:
«Путь, начавшийся на земле, не имеет конца в вечности».
Вот только куда в Вечности нас приведёт наш земной путь?!
Действительно, куда?..
Кто поверит тому, что было?
Кто услышит мои слова?
Неужели ты, Русь, забыла
Про Распявшегося Христа?!
.
Кто поверит тому, что было?
Кто услышит слова мои?
Верю я, Русь Христа не забыла
И воскреснет в Его любви!
.
Мне не раз задавали этот вопрос в те годы, когда повесть стала популярной: «Возможно ли что всё то, что описано в твоей повести произойти с одним человеком? Не слишком ли много необычного и чудесного на судьбу одного героя? Не собирал ли я экстремальные события из жизни разных людей, чтобы сделать повесть привлекательнее?»
Что сказать на это?
Бог знает полезное. То, что я открыл здесь для укрепления в вере тем, кто ищет Господа, лишь малая часть. Большая же часть тех испытаний веры, что выпала на мою многострадальную душу, как была так и останется «за кадром».
Очень рад, что в редакцию повести 2017-ого года, смог вписать рассказ о человеке, оказавшем на меня невероятно глубокое перерождающее душу, духовное влияние, о монахе Александре (имя изменено), о котором мне надо было рассказать в этой повести раньше.
Комментарии блокированы во избежание спама