Глава четвертая
Немое кино
Наша жизнь как немое кино.
Кадр за кадром бежит торопливо.
В нем бежим мы с толпой заодно.
Все куда-то бежим суетливо.
Черно-белые скучные дни.
Вместо слов мы используем… жесты.
Средь огромной толпы мы… одни…
Вместо жизни… иллюзия жизни…
Бездумное детство моё, хотя и перемежалось периодическими путешествиями по горным неизведанным тропам да колоритными драками, в которых иногда одновременно принимало участие до полусотни пьяных мужчин и женщин, в повседневном своем течении было незыблемо однообразным. Впечатлений явно не хватало.
По вечерам кино в клубе не чаще одного – двух раз в неделю, книги в сельской библиотеке и упорные занятия с боксёрской грушей — это всё, чем я мог от случая к случаю занять свободное время.
Ещё я собирал велосипеды. Находил на свалке и тащил домой рамы, рули, колёса, спицы и прочее. Обменивался со сверстниками деталями, а то, чего недоставало, выписывал по каталогу «Товары почтой». Собранные мной велосипеды были в цене. Продать свои изделия я мог за пять, а если повезёт, то и за семь рублей. В те времена это были неплохие деньги. Бизнес мой не требовал рекламы: в посёлке все знали друг о друге всё. Удивительно, но порой односельчане знали о человеке больше, чем он сам знал о себе! «Бизнес» процветал и приносил мне немалый по тем временам доход. Все знали: мои изделия качественные и надежные.
Во времена отсутствия сервиса ко мне несли всё: приёмники, настольные будильники и прочую хозяйственную мелочь. Телевизоры я ремонтировал на дому, приходил со своим паяльником. Брался я за всё и многое мне удавалось возрождать к жизни. В том, что я был на «ты» с техникой и с самого раннего детства знал точные значения многих технических терминов, была заслуга моего отца.
До того, как стать пчеловодом, он был лейтенантом-авиатехником. Это он научил меня, аккуратно и тщательно готовить рабочее место, разбирать, промывать, регулировать люфты в узлах всего того металлического, что в те времена тикало-такало, крутилось-вертелось, гудело-ездило и шевелилось.
Накопив таким образом денег, я купил себе за пятнадцать рублей пятизарядное гладкоствольное ружьё системы Бердана (выпуска 1919 года), обрезал приклад, потому что для тринадцатилетнего отрока он был великоват, «набил» на него заграничные наклейки, неведомым способом попавшие мне в руки, и начал ходить на охоту.
Иметь незаконное оружие в глухих сибирских деревнях того времени было естественным. Его прятали дома или же в лесу, тщательно завёрнутое в целлофан и промасленные тряпки. Я точно знал, что у многих хранилось по две, а где и по три единицы незаконного оружия, и так было едва ли не в каждой семье. В боеприпасах особой нужды тоже не возникало, выручали друг друга все, кто как мог. Естественно, о том, что я купил оружие, где и какое, знала вся деревня.
Милиция тоже знала о многом — ведь не из-за океана же присылали к нам наших участковых? Но оружие забирали лишь в двух случаях: если им совершалось преступление, влекущее за собой уголовную ответственность, или когда попадешься с незарегистрированным огнестрелом более чем трём милиционерам одновременно.
Так и моя берданка, в один печальный для меня день, исчезла в недрах районного отделения милиции.
Дал ружьё одноклассникам сходить на охоту, а те, вместо того чтобы пойти сразу в лес, как и подобает всякому нормальному охотнику, пошли втроем по автомобильному шоссе, небрежно перекинув оружие через плечо. Проезжавшая мимо милицейская машина просто не смогла не остановиться. Без лишних эмоций милиционеры бросили берданку за заднее сиденье «уазика» и без протокола «выписали» безусым охотникам умеренных милицейских подзатыльников. На этом общественно-воспитательная работа с молодежью закончилась, и каждый мирно направился по своим делам. Но порядок есть порядок, поэтому, благодушно улыбаясь, милиционеры пообещали:
— Потом разберемся, откуда взяли оружие…
Искать меня никто не собирался. У милиции и без оружия было дел по горло. Ответ на вопрос: где взяли ружье, был у всех и всегда стандартный:
— Нашли в лесу.
Все ясно понимали суть дела, но такой порядок абсолютно всех устраивал.
Так как в те годы незаконно хранившегося оружия в глухих сибирских селах по численности было ничуть не меньше, чем самих жителей, то местное милицейское начальство благоразумно решило: будет гораздо спокойнее негласно отменить уголовную ответственность по известной статье УК (за незаконное хранение огнестрельного оружия), чем пытаться отдать под суд едва ли не каждого второго взрослого жителя деревни.
Надо сказать, это было крайне мудрое решение местного начальства, разрешавшего многие неразрешимые вопросы с чисто сибирской простотой и изяществом.
Жаль, но во времена моего неспокойного детства мне так и не хватило внутреннего такта и благодарности по достоинству оценить трогательной заботы о моей судьбе (и не только о моей) нашей местной милиции. Оно и ежу понятно, как бы там всё ни происходило, а с утратой берданки жизнь для меня наступила тоскливая. Ну, а на что способен тоскующий молодой, технически подкованный человек? Да на что угодно… Битва с тоской продолжалась внутри меня день и ночь, и я не помню случая, когда бы тоска долго могла выдерживать мои недюжинные усилия по борьбе с ней.
Как-то раз пришел я к однокласснику и увидел у него кусок медной трубки от топливного насоса высокого давления для дизельных двигателей.
По моей незатейливой логике, любая медная или железная трубка подходящего диаметра, оказавшись в моих руках, в самый короткий промежуток времени превращалась в одну из трех интересных вещей: или в «поджиг» (самодельное ружье или пистолет), или в «бомбочку», или в «пугач», из которого я однажды сделал угрожающий выстрел в сторону учителя физики прямо на уроке. За что он, молодой, не слабого телосложения человек, догнал меня в школьной раздевалке и, не потерпев столь вопиющего нарушения дисциплины, хорошенько поддал мне кулаками самым непедагогичным образом. Сейчас я думаю: мало мне тогда досталось, надо было гораздо больше!
После непродолжительных размышлений, уже начавших заочно развеивать во мне тоску, я решил сделать из кривой, и потому мало пригодной для изготовления самодельного пистолета медной трубки, «бомбочку». Как сейчас принято говорить, это было «одноразовое удовольствие», состоящее из завернутой и заклепанной с обеих сторон металлической трубки с аккуратно всыпанной внутрь доброй порцией бездымного пороха.
Потом вокруг этой незатейливо устроенной «бомбочки» укладывалась аккуратной стопочкой береста и щепочки. Все это поджигалось и, спустя некоторое время, раздавалось громкое «ба-бах!!!» — так приятно радующее, скучавшую от долгого безделья, мальчишескую душу.
Заклепав один из концов медной трубки, всыпал туда нужное количество пороха (много пороха нельзя — тогда стреляло значительно слабее), тщательно подчистил другой конец трубки, чтобы изделие не «рвануло» прямо в руках при повторном заклёпывании. Ну и потом, я начал заклепывать оставшийся конец так же основательно и надежно, как и первый (не рекомендую никому это повторять). Заклепал почти полностью. Осмотрел. Техническое состояние «одноразового удовольствия» меня вполне удовлетворило. Но, для большей верности, я решил еще раза три хорошенько пройтись молотком по уже достаточно добросовестно заклепанной трубке. Да, видно, плохо я все-таки второй конец «бомбочки» подчистил…
Далее события развивались быстро и трагикомично. Запомнилось мне это ОЧЕНЬ хорошо.
Левой рукой я надежно держал свое изделие, а правой со всего маху клепал… «Бац» — один раз, «бац» — второй раз, и потом, подняв молоток и опустив его в третий раз, я — к величайшему своему изумлению — никакого «бац» так и не услышал…
Отчего-то сразу же наступила абсолютная темнота, а внутрь меня вплыла такая изумительная тишина, о которой я прежде не подозревал!
Скорость взрывной волны, на ничтожные доли секунды опередив скорость звука, отбросила меня в бессознательном состоянии на добрую пару метров. И так как взрывная волна, частично контузив, достигла моих ушей на несколько мгновений раньше, чем достиг их звук расплющиваемого металла, я это последнее «бац» (ну и, разумеется, неумолимо последующее радостное «ба-бах!!!») так и не услышал.
На раздавшийся посреди деревни взрыв сбежались не только соседи.
Я мирно лежал в луже крови, не подавая видимых признаков жизни. Люди не знали, что со мной делать.
Бабы громко орали, а мужики яростно матерились. А мой перепуганный товарищ надолго куда-то исчез, дело-то происходило у него во дворе. Сколько длилась вокруг меня эта людская суматоха, я, естественно, не знал. Очнувшись, удивился странному поведению окруживших меня людей. Это напоминало «немое кино»…
Представьте, что вы однажды утром проснулись после долгого и продолжительного сна. Открываете глаза и вдруг видите вот такую картину…
Над вами кружок прекрасного синего, без единого облачка, неба (была осень), и на этом чудесном фоне около десятка разных людей то появляются, то исчезают. Руки быстро жестикулируют, рты широко раскрывают, но вы при этом не слышите ни единого звука. Стоит АБСОЛЮТНАЯ тишина…
Если прибавить к этому еще и то, что вы не можете смотреть куда-либо еще, кроме как на этот единственный малюсенький кружочек синего неба, то тогда вы можете, хотя бы отчасти, представить мое состояние.
Но силы молодого организма взяли, наконец, вверх над контузией и я сел.
Ни звука… Увидев недалеко от себя большой сосновый пень с наковальней, валяющийся в стороне молоток я начал кое-что припоминать.
Люди бросились помогать: кто-то принес бинты и перебинтовал мне левую руку. Её глубоко разорвало, словно тонкий целлофановый пакет в нескольких местах. На лице рваных ран почти не было.
Делать было нечего, я понуро побрел домой. Моя тоска тут же скрылась.
Придя домой, соврал отцу, что порезался пустой бутылкой.
Ему на следующий день, конечно, поведали обо всем произошедшем со всеми подробностями. Но мне отец не сказал ни единого слова. Я слыл неуправляемой личностью.
Школьные, семейные, бытовые, а подчас уголовные и гражданские законы для меня в то время уже не существовали.
Мой бедный родитель это понял, окончательно опустил руки и смирился с неизбежным. Последние полгода нашей совместной жизни мы почти не разговаривали. Попущением Божьим, кроме взаимной вражды, и даже ненависти друг к другу, в наших душах ничего не осталось… А ведь когда-то я любил его всей глубиной своего детского сердца. Он был для меня всем… Повзрослев, я, по неизвестной мне причине, временами превращался в некий мистический «магнит» для экстремальных ситуаций, и становился участником взрослого и уже по настоящему опасного «немого кино».
…Разбил легковую машину, на которой я летел с бешеной скоростью, многократно переворачиваясь и оставляя на горных булыжниках чудом выживших троих пассажиров. Спокойно смотрел на заряженное картечью ружье 32-го калибра, упертое мне в грудь старым вором-рецидивистом. Пытался уворачиваться от в ярости воткнутые в стены ножи, которые должны были торчать в моем животе… И невозможно сосчитать сколько раз я висел на кончиках пальцев над горной пропастью и до конца жизни могли оставаться такие долгие мгновения… Особо запомнился КамАЗ, уступивший мне дорогу на горном повороте, сам скользя почти вертикально по крутому склону, потому что я (двадцатилетний идиот) вышел в неположенном месте на встречную полосу, обгоняя легковушку. (Дай Бог спасения души и здоровья водителю этого КамАЗа и детям его!). Как-то раз заклинило на полном ходу переднее колесо мотоцикла и считанные сантиметры, уберегли меня от лобового столкновения со встречным транспортом. «Нос к носу» столкнулся в лесу с медведицей и тремя медвежатами. Часто ездил на машине по опасным горным дорогам в пьяном невменяемом состоянии. Наркотики, вскрытые вены и еще много из того, о чем рассказывать никому нельзя…
Сейчас я часто думаю: для чего же Бог хранил меня? Не для покаяния ли?
Глава пятая
Как гордецов смиряет Бог
Кто-то взял черно-белые краски
И закрасил цветы на траве,
Вместо лиц раздарил людям маски
Не забыв подарить маску мне.
.
А мне хочется видеть цветы,
Сбросить с трав — черно-белый туман.
А мне хочется простоты
И любви…, но в любви — обман.
.
Потому что убивший цветы
Он во мне — он часть меня,
Так чего ж моя жаждет душа
Не имея в себе огня?
.
Она жаждет Божьей Любви,
Но ведь Бог — итак любит всех.
Почему же тогда вокруг
Черно-белый на травах цвет?
.
Почему же с лиц людей
Не снимаются маски?
Почему во вселенной моей…
Черно-белые краски?
Моя мачеха была учительницей русского языка и литературы, и поэтому в нашем доме вместе с ней появились не только неприятности для меня, но и немалый бонус моей любознательной натуре… Это был, пахнущий свежим лаком, новый книжный шкаф, битком набитый классикой русской и зарубежной литературы.
Произведения Джека Лондона, американского писателя, потрясли мою впечатлительную неуёмную сибирскую душу.
В результате вдохновенного чтения о приключениях золотоискателей, у меня появилась собака — сибирская лайка со странным для Сибири именем Тилли, а на ней — крепко сшитая из брезентовых конских подпруг, собачья упряжь.
Обучение смышленого пса произошло быстро и успешно. Тоске наступил полный конец! Целыми днями я стал носиться по заснеженным тракторным дорогам на санках, в которые был запряжен мой верный пес.
Но герои-золотоискатели у Джека Лондона путешествовали не по тракторным дорогам, а по дикой безмолвной снежной пустыне Клондайка…
Прошла одна зима, наступила следующая. С раннего утра до позднего вечера, а иногда на двое — трое суток я стал пропадать в зимних охотничьих избушках в горах. Очевидно, сказывались мои ранние детские годы, проведенные в полном одиночестве в лесу на пасеке. Один в лесу я всегда чувствовал себя хорошо.
На ветках иней серебрится,
Затронешь — падающий снег.
Росой жемчужной закружится
Узор, упавший в конский след.
.
И к тайнам ангельского пения
Вновь прикасается душа.
Любых искусных слов сплетения
Всегда прекрасней… тишина.
Сойдя с дороги в лес, я отвязывал постромки саней от собачьей упряжи и прятал санки тут же в снегу. Пристёгивал к поясному карабину двухметровый поводок, на котором пускал впереди себя собаку.
У Джека Лондона я ни о чём подобном не читал, но так мне было удобнее ходить по узким охотничьим тропам, проложенным в скалах. Так мы с Тилли уходили из ненавистного мне родительского дома, куда глаза глядят и бродили весь день…
На школьные занятия я откровенно плевал. Если мне не терпелось провести несколько дней, скитаясь по моим дружкам в других сёлах или в лесу, то я уходил, никого не предупреждая.
Когда мне приходилось идти в лес на лыжах по глубокому снегу, пса я с собой не брал. Он был крайне недоволен, но я знал, что по глубокой пороше он далеко не уйдет.
Одной из излюбленных территорий для наших прогулок было место, которое называлось на местном наречии «бом». Название это пришло из тюркского языка, на Алтае же так называли крутые, почти отвесные скалы с каменными осыпями, спускающимися к реке. По-русски подобные места назывались «прижим» или «скальник у реки».
С вершины вот такой, излюбленной мною горы, зимою открывался до боли красивый вид. В неснежное время года я не раз рисковал своей головой, изучая на бому каждую мало-мальски пригодную для ходьбы тропу.
Лес, ближние и дальние горы, заснеженные вершины и звенящая тишина… Холода прятали под толстым слоем льда неумолкаемо шумящие мощные горные перекаты. Лишь кое-где, даже в самые лютые морозы, вечно незамерзающие высокие белые барашки горных порогов продолжали давать о себе знать мерным гомоном, широко разливающимся по прекрасному зимнему пейзажу.
Моей излюбленной детской забавой было одно небезопасное развлечение. Но, зная меня, нечему удивляться.
Неторопливо оценив находившуюся внизу поверхность горы, я хватал визжащего от страха пса и прыгал с ним в обрыв, на то место, где горными ветрами в ущелье было наметено достаточно много снега. Через пять-шесть метров быстрого скольжения вниз, под нами начинала нарастать снежная лавина размером с небольшой дом. И я несся наверху этой искусственно вызванной лавины в вихрях снежной пыли до самого подножия горы с огромной скоростью, лишь иногда притормаживая ногами, углубляя их в снег. Да, такие «шалости» я позволял себе в детстве… Сейчас, взрослому, мне бы и в голову не пришло вот так играть в прятки со своей собственной смертью.
Пес мой к подобным, захватывающим дух, скоростным спускам на лавинах привык на удивление быстро. Уже при следующем таком прыжке он не визжал, а так же, как и я, деловито пытался удержаться на вершине снежной лавины, прекрасно понимая, что если с лавины свалишься вбок или, хуже того, вниз, то лететь дальше придется уже не на мягкой снежной подстилке, а по острым гранитным выступам. Такое себе «удовольствие»…
Можно было запросто свернуть себе голову на этих «американских горках». Но зато, какое это было удовольствие! Слетишь вниз снежным вихрем, присмотришь себе со льда реки обрыв поинтереснее, и опять — петляющий серпантином подъем по почти вертикальному склону. Новый прыжок — и снова вихрем вниз. Молодых, нерастраченных сил было много, и от этих прогулок я никогда не уставал. Вошёл во вкус и мой пес Тилли.
Когда мне кто-то из взрослых мягко намекнул на опасность такой забавы, я лишь весело засмеялся в ответ. Мысль о том, что мне и моей собаке подобная прогулка может стоить жизни, даже и в голову не приходила.
Мне казалось, что опыта я в этом деле набрался столько, что опасности нет никакой. Я хорошо знал: надо лишь успеть вовремя взгромоздиться на самый верх мчавшейся снежной лавины, и «дело в шляпе» — все острые углы и выступы зажатого с двух сторон каменными стенами обрыва пройдут под моей снежной подушкой совершенно безопасно, не причинив ни мне, ни моей собаке, ни малейшего вреда.
Вот эта-то мальчишеская самоуверенность, спустя всего несколько дней после этого мудрого предупреждения,чуть не погубила меня.
Мою жизнь на этот раз спас верный пес. А жизнь моего городского друга – кусты горной акации, за которые он вцепился мертвой хваткой. Они оказались прочнее нашей веревочной связки.
Как гордецов смиряет Бог!
Гордость приводит нас
к падениям.
Не сразу понятый урок
Приводит к горьким
повторениям.
Но повторение — мать ученья.
А до смирения — далеко…
Даже сквозь бури и смятения
Прийти к смирению…
нелегко.
А дело было так. На зимние каникулы из Бийска приехал мой друг, которого я сразу же пригласил на мои любимые обрывы «покататься» на снежных лавинах. Пообещав много интересных впечатлений, наскоро соорудил для него широкий ремень с карабином и горную связку. Мы договорились идти в горы на следующий же день.
Вечер провели шумно, вспоминая лето и наши прежние похождения. Рано утром вышли из дома: впереди меня, как и положено, пес Тилли в упряжи на поводке, а сзади я привязал на двухметровую веревку своего друга. Казалось, впереди нас ожидал отличный денек.
Но, заглянув в обрыв, куда я прыгал неоднократно, мой друг побледнел, и губы его задрожали от страха.
— Да не бойся ты! — успокаивал я его. — Сам увидишь. Главное, чтобы снега под тобою много было, а там… дело весело пойдет!
Но никакие мои уговоры так и не смогли убедить его прыгнуть на снежный островок, находившийся прямо под нами (а надо-то было, пролетев лишь пару метров по воздуху, точно угодить на снежный «пятачок» среди острых камней).
Тогда я решил прибегнуть к хитрости.
— Ладно, — сказал я, — здесь действительно страшновато, пойдем в другое место.
Испытанных мною на этой горе снежных спусков было около шести или семи. По гребню горы мы пришли на другое— самое, по моему мнению, безопасное место моих развлечений.
Ущелье там было широкое, острых камней на пути почти не было, да и сам спуск был скорее не обрыв, а (как мне тогда думалось безопасный) некрутой спуск.
Когда я был в горах один, то не очень-то любил кататься по этому месту. Слишком пологий склон не позволял набрать такую скорость, чтобы дух захватывало. Но для перетрусившего друга, думал я, и эта незначительная скорость вполне сойдет.
— Вот здесь, — говорю, — не так круто. Прыгаем?
Друг ни в какую.
— Нет, — говорит. — Убьемся!
Меня это стало злить.
— Ах, ты трус такой! Прыгаем!
У друга отобразился искренний страх на лице. Сложно сказать почему, но это лишь разозлило меня еще больше.
Мы стояли на самом верху горы, внизу был обрыв. До интересного развлечения оставалось сделать только два-три шага вперед. Я дал команду собаке.
— Тилли! Вперед!!!
Моя собака, обычно безупречно исполнявшая эту команду, на этот раз отказалась мне повиноваться, чего прежде с ней никогда не происходило. Пес, несмотря на то, что он бывал на этом месте не раз и не два и проходил здесь ранее без всякого страха — стоял как вкопанный…
— Тилли! Вперед!!! — опять скомандовал я и слегка подтолкнул пса к краю спуска.
Но к моему изумлению, пес жалобно завыл и с силой полез в противоположную сторону от обрыва. Привязанный ко мне друг не догадался отцепить карабин и уйти, а схватился руками за кусты горной акации и смотрел на меня, выпученными от страха глазами. Кто знает, почему я тогда озверел? Думаю, на мою психику тогда давил падший дух, сатана, толкающий меня на подобное.
Я схватил в охапку пса и прыгнул вниз.
Ну, думаю, и друг мой никуда не денется, веревка-то одна, вот и прокатимся весело вместе.
Бог спас моего друга: бельевая веревка, связывавшая нас, оказалась недостаточно прочной, и, оторвавшись с рывка, я улетел в обрыв без него, с собакой.
А вместо мягкого пушистого снега, меня в конце моего непродолжительного полета встретил… лед!
Моя собака это почувствовала еще там, наверху, а её безголовый хозяин нет. Поэтому она и не хотела идти в давно знакомое ей место.
Склон был южный.
В день приезда моего друга было тепло, снег на крышах подтаивал, а ночью, при сильном морозе, рыхлая снежная масса превратилась в крепкий наст, или, как говорят на Алтае, «чарым».
Когда я это понял, было уже слишком поздно.
Господи!
Что же тут началось!!!
Когда летишь вниз по обрыву, вертясь в воздухе, как пустая спичечная коробка, то можно подумать, что это именно ты переворачиваешься в воздухе. Но нет! Ничего подобного!
Первое, что я понял во время этого опасного спуска – НЕ Я верчусь, а это НЕБО и ЗЕМЛЯ вдруг начали вертеться вокруг меня с такой бешеной скоростью, что в голове всё мгновенно перепуталось.
Невероятной, страшной силы удары обрушились на мое тело. Темп и сила этих ударов начали нарастать с умопомрачительной скоростью. Один из особо сильных ударов на несколько секунд отключил сознание. Очнувшись, я понял, что лечу вниз головой, а привязанный ко мне мой бедный пес уперся всеми четырьмя лапами в оледеневшее снежное полотно под нами. Он громко визжал.
В отличие от меня – безбожника, пес этим визгом призывал себе на помощь Бога своего и Творца. И Всемогущий Бог услышал призыв Своего четвероногого творения. Пес спас жизнь и себе, и мне…
Из-под лап его в разные стороны летели фонтаны отслоившегося ледяного крошева. Кусты, пролетающие мимо меня с почти неуловимой для моего глаза скоростью (так быстро мы падали вниз), вдруг начали наконец-то проявляться в поле моего зрения. Несколько раз я попытался схватиться за них, но неудачно. Я лишь сломал и вырвал с корнем несколько кустов. Хотя они и не остановили меня полностью, но все же скорость скольжения заметно снизилась. Еще несколько усилий, и мне удалось, наконец, остановиться.
Когда я взглянул вниз, душа моя похолодела…
От крутого вертикального обрыва, состоящего из толстых ледяных сосулек, меня отделяло чуть менее двадцати метров. А дальше меня ожидал головокружительный смертельный полет глубоко-глубоко вниз, с приземлением на гору острых ледяных обломков – сосулек, свалившихся вниз со скалистого обрыва.
Моя шапка, слетевшая вниз раньше меня, красноречиво темнела на снегу метрах в двадцати от той ледяной площадки, где мог лежать я.
Когда я взглянул на Тилли, сердце содрогнулось от крайней жалости к собаке. Пес лежал на снегу и жалобно скулил, — встать он не мог. Из лап тонкими ручейками стекала на снег кровь, а сквозь их разодранные подушки торчали белые собачьи косточки…
Я заплакал.
Господи!
Что же я наделал, дурак!!!
Откуда-то издалека, сверху, еле слышно, но как это обычно бывает в горах гулко, раздался голос моего товарища:
— Ну что… Ты как?!
Я махнул ему рукой и прокричал что было сил:
— Иди домой, я потом приду.
Он меня сразу понял и ушел.
А меня ждал, пусть и незначительный по высоте, но все же опасный зигзагообразный спуск к реке с собакой на руках.
Так и пришлось мне нести его, родимого, два километра вдоль реки по глубокому снегу, а потом по расчищенной тракторами дороге до самого дома.
Пес не вставал около двух недель. Я ухаживал за ним. А когда гладил за ухом, ласкал, он лизал мне руки. Хоть я и стал причиной его страданий, мой верный пес не осуждал меня. Он продолжал любить так же преданно, как и раньше.
Крепко жалел я о своем опрометчивом поступке, да поздно было.
Так уж устроена жизнь — если уж что-то произошло, то произошло… и как бы потом ни хотелось вернуть время назад, ничего уже не исправишь.
Богом дано времени одно направление – только вперед. И последствия необдуманных поступков изменить можно только лишь покаянием.
Глава шестая
Голые путешественники
Нас приключения манили!
Звала нас шумная река!
Как беззаботно проводили
Мы свои детские года.
Увы, мы поздно повзрослели,
Но Бог хранил нас на пути.
Предполагать мы не умели,
Все то, что ждет нас впереди…
Как-то раз я попытался определить год, в который душа моя покинула блаженный мир детства и стала более зрелой. И я не смог найти ответ.
Можно сказать: «В таком-то году со мной произошло то-то и то-то…», но мир детства… Возможно ли определить его границы?
Я думаю, что детство не заканчивается никогда. Многие думают, что заканчивается. Но не ошибка ли это? Это ещё надо поискать того взрослого, кто не хотел бы хоть ненадолго побыть опять ребёнком?
Да и что такое детство?
Каждый человек представляет его по-разному. Детство – это же не технический термин…
Но вернёмся к полотну повествования.
Как это бывает, незаметно быстро пролетела школьная пора… Пришло время расставаться с детством, со школой, с товарищами-друзьями… Школа в нашем посёлке была восьмилетняя, поэтому надо было решать свою дальнейшую судьбу. Мой одноклассник и близкий друг Сашка решил поступать в речное училище. Я пока не определился.
Последнее моё лето в родительском доме неумолимо подходило к концу. Стояли жаркие августовские дни. Близкое расставание с отцом меня не печалило, а вот горечь предстоящей разлуки с друзьями ощутимо начинала витать над нашими, не привыкшими к грусти, бесшабашными головами. Однажды Саша пришел ко мне и сказал:
— Слушай, разъедемся скоро. Давай хоть в последний раз на салике (на алтайском – плот) сплавимся до… — и он назвал населенный пункт, лежащий за сто пятьдесят километров ниже по течению реки, — наберем продуктов, по пути костер будем разводить, ночевать — будет хоть потом о чем вспомнить!
Предложение его было подхвачено мною без раздумий. Сказано — сделано. На следующий день мы прибыли на берег реки с рюкзаками, набитыми продуктами и нехитрым инструментом: котелок, чайник, топор, большие гвозди, проволока.
На берегу лежали, нарезанные по размеру, сосновые и пихтовые бревна. Это были остатки весеннего мулевого сплава, которые во времена «государственной экономики СССР» были никому не нужны. Через два часа усердной работы плот был готов к отплытию. Без церемоний и напутственных речей отчалили.
Но, если уж плыть, так плыть!
Ни одного крупного вала на порогах горной реки не осталось не оглашенным нашими озорными криками! Плот был длинной около пяти метров и потому шел прямо, как торпеда, подрезая полутораметровые валы горных порогов и мерно покачиваясь среди белых барашков бушующих вокруг нас широких волн.
Фарватер и всё, что нас ожидало впереди километров на десять ниже по течению, нам было известно наперёд. Плавание на плотах, сколоченных на скорую руку из брёвен мулевого сплава, было для нас в детстве примерно таким же развлечением, как для современных городских детей роликовые коньки. Одежду, инструмент, посуду и продукты мы завернули в целлофан и привязали всё это кусками оставшейся проволоки к задней части узкого длинного плота. Там меньше мочило.
Саша стал сзади, а я в качестве капитана со своим шестом угнездился на прибитую к плоту чурку спереди.
Все шло по плану. Мы были мокрые с головы до ног. Нам было весело. Никаких опасений. Эта часть реки была нам знакома ничуть не хуже, чем собственный двор. И на чем только мы не проплывали эти участки горной реки! На плотах, уцепившись за бревно, на резиновых баллонах, а с приобретением достаточных сил и опыта — просто так, с одними голыми руками и ногами в наличии.
Основой «техники безопасности» при плавании по горной реке было то, что надо было обязательно найти глубокое место с удобным камнем на берегу и, нырнув с него в воду, изо всех своих сил грести как можно дальше от берега. Любое приближение к берегу в незнакомом для пловца месте ближе,чем на пять, а иногда и десять метров, могло закончиться тем, что рука или нога могли попасть в расщелину между огромными гранитными валунами, в изобилии устилавшими дно и берега могучей сибирской реки. Если подобное случалось, то это был верный конец!
Скорость течения реки была настолько высокой, что мгновенно затягивала неопытного экстремала под воду. А дальше происходило то, что известно каждому в поселке — «пока мясо от костей не отскочит, ты уже оттуда не вынырнешь».
Все эти не очень приятные для слуха изнеженных горожан тонкости «техники безопасного плавания» по горным рекам отнюдь не мешали детворе нашего лесного поселка с радостным шумом проводить на реке едва ли не все солнечные дни, и заплывать в самые невероятные места.
Если ты, ученик пятого класса, не мог переплыть реку от берега до берега, туда и обратно, то тебя считали трусом. Но заплывать на самые верхние гребни горных порогов, просто так, без всего, осмеливались немногие.
Поначалу я и сам изрядно струсил, хотя переплывал реку с берега на берег уже много раз, когда неожиданно старшие ребята предложили мне проплыть вместе с ними по самым высоким гребням горных порогов. Но меня успокоили и предварительно, в подробностях, объяснили секрет, как надо правильно вести себя при прохождении опасных мест. Я поверил в себя, и дела мои почти сразу пошли успешно.
Нужно было не бояться и прилагать не столько силу, сколько знание, умение и сноровку. Секрет был прост. При приближении к валу порога надо было не дожидаться того неприятного момента, когда он тебя «проглотит» с головой, а грести на вершину водяного вала. Это было то же самое плавание, что и по горизонтали, но только наверх, в гору. А когда тебя сбрасывало с вала вниз, то надо было опять сделать усилия, чтобы не уйти под следующий вал с головой… И всё это на скорости, не позволяющей расслабиться ни на секунду. Естественно, адреналин в крови зашкаливал!
Отважных пловцов в нашем поселке было предостаточно, но существовало такое место, на расстоянии чуть более двух километров ниже нашего поселка, приближаться к которому не только вплавь, но даже и на моторных лодках не решался никто и никогда — ни взрослые, ни, тем более, дети. Место пользовалось дурной славой, о нем старались не говорить.
Место называлось «Винты».
Грозная могучая сибирская река ударялась там всей силой течения в двухсотметровую отвесную гранитную скалу, где почти под прямым углом была вынуждена веками менять начальное направление.
Ни зверь, ни человек пройти по краям этого прижима не мог. Вода, начиная от скалы, вплоть до противоположного берега непрерывно «кипела», оставляя в фарватере узкую, метров пять, полоску относительно спокойной воды у правого берега, по которой только и решались осторожно проплывать местные рыбаки и сплавщики на плотах.
Под влажной и тёмной серединой стены из скал находились те самые «Винты», о которых в поселке с удивительным постоянством ходили совсем уж невероятные легенды. Говорили, что в этом месте, вода, якобы, уходит глубоко под землю. И если уж кто в эти «Винты» попадал, то выныривал он километров за двести от этого места, но никто не мог сказать точно где.
Поговаривали даже о том, что место это было «нечистое»: там водились злые духи, и лучше не подходить близко к «Винтам» даже по берегу. Некоторые были уверены, что нечистая сила могла в том месте и с самой земной тверди человека на дно утащить…
Этого места боялись в нашем поселке все.
Да и что там было делать?! Ни рыбалки, ни тропинки.
Когда я впервые услышал о «Винтах», то захотел сам внимательно рассмотреть это место. Но безрезультатно: река была очень широкая, и я не мог с правого, низкого, берега разглядеть «Винты».
К ним можно было приблизиться лишь по левому берегу, но перед этим надо было подниматься по правобережью несколько километров вверх до парома, ждать переправу и потом только идти вниз, огибая непроходимые лесные берега, это, как ни крути, был двухдневный поход.
Я подготовился, взял с собой Тилли и к склону следующего дня, как и рассчитывал, прибыл по левому берегу к «Винтам» до той точки, где невозможно уже было идти ниже. Мешали отвесные скалы.
Чтобы убедиться в том, что никакой нечистой силы там нет, я заночевал на небольшом ручье, впадавшем в реку. Ни собака, ни я в течение ночи не испытали на себе ничего необычного.
Вспоминаю сейчас эти дни.
Не то чтобы с ностальгией… мистика была, однозначно!
Лес, горы, скалы, облака, река, ветер, тепло костра, пёс, согревающий меня с той стороны, откуда не грел костер (палатки у меня не было), резкие крики ночных птиц входящие в самую сердцевину моей души. Ночные таинственные глаза Тилли с отблесками языков пламени в них, пляшущими свой таинственный танец – всё это очаровывало. Смотришь в них и оттуда, из глубины собачьей души, на меня смотрело что-то такое, необъяснимо древнее, манящее моё сознание туда, в неизмеримую глубь времён, где был у человека великий смысл существования.
В чём был этот смысл?
В борьбе ли за выживание? В радости наступавшего дня? В испытаниях, ожидающих меня и всех тех, кто жил и страдал задолго до моего рождения?
И ведь не было ни минуты в моих блужданиях по горам Алтая, как бы сложно мне не приходилось, когда бы я чувствовал себя в лесу несчастным, обделённым судьбой, обиженным или одиноким.
Насколько же природа ЧИЩЕ человека! Хотя современному человеку и свойственно почитать дикую природу в определённой мере жестокой, но как много я потерял так нужного моей душе, когда суета городов затянула в неумолимый коридор того, что сами же горожане метко называют «крысиные бега»!
Печаль, немалая печаль входит в мою душу сегодня. И я благодарен Богу, что мне удалось удалиться от суеты, удалиться немалыми болезнями моими.
И вот что для меня удивительнее всего…
Умеющая молиться душа способна и в городе раскрыть внутри себя ПОТРЯСАЮЩЕ красивый мир духа веры христианской. Любящая покаяние и болезнь о самой себе, душа может и, не сходя с дивана, войти в мир неизъяснимо сладостных переживаний от Любви Божией, и этот Мир Любви Божией (всегда был и будет) невыразимо прекраснее любых моих воспоминаний о моём детстве и юношестве.
Вот почему нет у меня ностальгии, когда я описываю дела давно минувших дней… Меня влечёт большее, меня влечёт к Себе Любовь Божия, перед Которой всё земное, как истинное, ничто…
Итак, на рассвете я излазил все доступные скалы вдоль и поперек и, неоднократно рискуя жизнью, несколько раз меняя путь, добрался-таки до этих самых «Винтов», дав хорошего крюка на этой сложной местности.
Когда я выбрался на узкий карниз шириною не более полутора метров, где надо мною возвышались отвесные громады серых скал, а подо мною «кипели» воды невидимых с этого места «Винтов», вспомнил о нечистой силе, несмотря на то, что в злых духов я тогда не верил (атеизмом мне тщательно промыли мозг в школе).
Узкий земляной карниз, по которому я продвигался очень медленно, цепляясь за камни, что обрушивались из-под моих рук вниз, был круто скошен в сторону реки. Земля предательски то и дело осыпалась под ногами. Идти можно было лишь вплотную прижавшись к нависшим надо мной камням, цепляясь за надежные выступы серого скальника. Большую часть камней, что приходились к руке, мне приходилось предварительно расшатывать и сбрасывать вниз и, лишь потом, убедившись, что выступ, за который мне может быть надо было держаться, не обвалится, я делал еще один небольшой шаг вперед для достижения поставленной перед собой цели — рассмотреть ближе столь сильно заинтересовавшие меня «Винты».
Вот тут-то, в самый что ни на есть неподходящий момент, и появилась «чёрная нечистая сила».
Внезапно, на этой тёмной, лишённой света скале, появилась громадная черная ворона. Откуда? Раз за разом она начала описывать широкие круги надо мной, то и дело угрожающе приближаясь к моей голове и громко каркала: «Кар-р-р, кар-р-р, кар-р-р».
Душу мою захватил гипнотически сильный, как нельзя более неуместный в моем положении страх. Поддайся я ему и вскоре облетел бы окрестные сёла ещё один печальный рассказ о том, как злой дух на «Винтах» утащил под воду человека.
Тяжело мне было тогда не столько оттого, что я находился в неустойчивом висячем положении и потому мог легко сорваться вниз в воду, сколько от той внутренней жестокой борьбы между мной, атеистом, и мной же, готовым поверить в тот час во что угодно… Ведь больно уж всё начало складываться у меня на «Винтах» логически нелогично.
Где была эта ворона раньше?
Почему она напала как раз тогда, когда меня было удобнее всего сгубить?
А может правда, что есть злые духи, которых так боятся местные алтайцы-язычники?
К тому же, внутри себя я услышал чей-то, неожиданно резко и отчётливо зазвучавший, ехидный голос:
— Говорили тебе, не ходи сюда! А ты не послушался! Вот сейчас в пропасть-то и свалишься!..
— Но мне же объясняли в школе, что никакой нечистой силы нет, — мысленно стал упорствовать я.
— Сейчас посмотришь, что с тобой будет! — продолжал свои угрозы этот злой голос.
И очередной камень, вывороченный моей, уже начинавшей сильно дрожать рукой, с шумом улетел вниз, а ворона стала кричать ещё назойливее, ещё противнее, всё ближе и ближе подлетая к моей голове, продолжая свое несмолкаемое «кар-р-р, кар-р-р, кар-р-р, кар-р-р».
Может, у этой вороны там гнездо было? Не знаю. Как бы там ни было, но атеизм внутри меня одержал вверх. Несладко пришлось мне на этом, показавшемся почти бесконечным, пятидесятиметровом карнизе.
Когда я спустился, наконец, к «Винтам», руки мои и ноги заметно тряслись от перенапряжения и страха. Ворона прокаркала надо мной еще около трех минут и, наконец, удалилась.
Немного передохнув, я попил воды из реки и не спеша оценил обстановку.
Каменный полуостровок, на который я прибыл, находился прямо напротив «Винтов». Он имел квадратную форму где-то два на два метра. Идти далее вниз по течению реки было невозможно. Впереди возвышались гладкие отвесные, скалы. Выбраться на самый верх горы было невозможно. У меня оставался только один путь – назад, по узкому опасному земляному карнизу. И снова эта ворона…
«Может, не прилетит?» — подумал я. «Нет, если у неё там поблизости гнездо, то обязательно прилетит», — подумал я. Но потом вспомнил о цели, ради которой сюда пришел.
«Винты», которые мне так не терпелось увидеть вблизи, по сути,не представляли собой ничего особенного. Никаких, уходящих в бездонные недра земли, громадных воронок там не было. Просто мощная река, резко меняя свое направление под почти прямым углом на поверхности, этот же самый поворот в глубинных своих течениях сразу же сделать никак не могла, потому что повороту нижнего течения мешали гранитные подводные скалы.
Воронок у «Винтов» было попеременно: то две, то три или (что было реже) даже четыре, а потом размеренно появлялась одна единственная, но зато очень большая. Средняя часть воронки то уходила метра на полтора-два вглубь реки, то делалась всё меньше и меньше, а иногда и совсем исчезала с поверхности непрестанно «кипящей» воды.
Вода, хотя и продолжала непрерывно крутиться против часовой стрелки, изредка казалась почти ровной и потому не такой уж и опасной.
Но вот опять появлялись в разных местах то одна, то две, то четыре воронки, и потом опять одна — большая и продолжительная по времени, которая и таила в себе самой ту грозную опасность и силу, в сердцевине которой мне было потом суждено побывать, в непостижимом для меня внутреннем умиротворении.
Будущего своего я тогда, понятное дело, не мог знать и потому с интересом, спокойно смотрел на вновь и вновь начинающиеся и прекращающиеся новые циклы возрастания и угасания воронок по их числу и глубине.
Сами воронки и то, что было вокруг них, всем своим видом напоминали суп, кипящий на сильном огне…
Место создавало мрачное и неприятное впечатление для продолжительного времяпровождения. Высокие скалы после полудня лишали это место прямого солнечного света. Не позагораешь там, одним словом. И стоит густо висящая в воздухе сырость от вечно шумящей реки.
Возвращаться мне невольно пришлось тем же путем, по которому я в это место прибыл. И ворона тут как тут. И на этот раз изрядно подпортила мне нервы, особенно на опасных участках моего перехода по крутому карнизу.
«Только бы не напала!» — думал я.
Так мой атеизм меня тогда укрепил и поддержал. Кто кроме Бога точно знает, что полезно для человека, а что нет? Ведь поддайся я тогда вере в духов, сделай из-за настойчиво вплывающего в душу страха всего лишь одно неосторожное движение, и некому было бы набирать сейчас эту повесть.
Вот эта-то самоуверенность, что я о «Винтах» знаю достаточно хорошо, и что в деревне народ боится этого места совершенно зря, и привела меня и моего друга Сашу к тому, что дальше этих, как оказалось, реально опасных водоворотов мы так и не уплыли, лишившись всего, кроме плавок.
Мы приближались к «Винтам». Чтобы обойти их, все сплавщики леса, плоты и моторные лодки держали курс как можно ближе к правому берегу реки. Нам надо было, как и обычно, усиленно начинать грести шестами по воде метров за пятьсот до «Винтов», чтобы обогнуть это опасное место. Но я, перестав грести, предложил:
— Саш!.. Давай на «Винтах» покрутимся!
— Ты что? С ума сошел?!
— Да нет, я там был. Давай. Вот увидишь — ничего не случится! Никакая река там под землю не уходит. Там просто вода крутится, и всё! Покрутимся немного и дальше поплывем.
— Нет! Ты что?! Опасно!
Ситуация, один к одному, повторялась точно так же, как и перед моими «кувырканиями» с горы на бому́ с собакой. Я уговаривал друга на опасный эксперимент, а он не соглашался. Тем временем плот быстро приближался к скалам, и нам потом уже просто ничего не оставалось делать, как только бросить шесты на плот, крепче уцепиться за поперечные перекладины и ждать развязки уже неотвратимого рискованного эксперимента…
Скалы стали очень быстро увеличиваться в размерах, и мне показалось, что плот наш сейчас разнесет в щепки от неизбежного удара о камни. Но столкновения со скалой так и не произошло. Дело приняло гораздо худший, совершенно неожиданный для нас с Сашей оборот.
На нашу беду, мы подплыли к «Винту» как раз во время той самой фазы, когда большая воронка проявляла себя наиболее активно. И плот, вместо того чтобы с разгона врезаться в скалу, неожиданно изменив направление понесся с нарастающей скоростью в центр страшного жерла.
Как некогда на бому́ по ледяному склону, я понесся навстречу своей судьбе. Только подо мной был не лед, а вода. Плот врезался в центр воронки, и я оказался под водой.
С этого момента разумно будет мне рассказывать только лишь о том, что происходило со мной, потому что, после того как мы вошли в центр воронки, я ничего не мог уже видеть из того, что происходило на поверхности, а мой друг в течение нескольких минут не мог знать, что со мной.
Когда я вынырнул на свет Божий, он был весь в слезах… Наверное, Саша очень любил меня. Он стоял на плоту в скорбной полусогнутой позе и громко рыдал, очевидно, уже не надеясь увидеть меня живым…
Когда вода накрыла меня с головой, то, как я ни старался крепче и сильнее держаться за поперечную перекладину плота, все же сила удара была столь велика, что меня смахнуло с плота вместе с пнем, на котором я сидел, как пылинку ветром…
Слава Богу, что воздуха в легкие я успел набрать много, а продержаться без воздуха под водой несколько минут для меня не представляло особого труда, хотя многие из мальчишек в нашем поселке, к моей зависти, плавали и ныряли гораздо лучше меня.
Первое, что поставило меня в полный тупик, когда я оказался в воде, так это то, что я совершенно не знал, куда мне надо было двигаться? Где верх? А где низ? Как я не старался, но понять ничего не мог. Пока я глубокомысленно пытался решить важные для себя вопросы о земном притяжении, о воде, о солнце и воздухе, подводное течение настойчиво раскручивало меня вокруг своей оси.
Я вращал открытыми глазами до тех пор, пока не увидел далеко-далеко, среди бесчисленных водных пузырьков, светлое пятно. «Там свет, — подумал я совершенно спокойно, — значит, там жизнь».
Не исключаю того, что я просто не успел, как следует, испугаться, ведь погружение на значительную для меня глубину произошло почти мгновенно. А может, была и другая, не зависящая от моей воли причина. Не знаю почему, но на душе у меня в то время было на удивление хорошо и спокойно. Было такое чувство, что я нахожусь не на дне горной сибирской реки, а дома, в светлой и уютной комнате. Может быть, именно в тот момент я и был, по-настоящему, счастлив?! Сложно сказать…
Я стал грести изо всех сил: долго, старательно, упорно, стараясь не упустить это светлое пятно. Наконец, свет стал понемногу усиливаться. Становился все ярче. В итоге я спокойно выплыл на поверхность воды.
Зато, что пережил за эти несколько минут Саша, мне остается только догадываться. Я вынырнул. Мне показалось, что он не поверил своим глазам! Потом заорал что было мочи:
— Плыви сюда!..
Легко сказать! Мы описывали круги вокруг центральной воронки. Я находился ближе к центру, а Саша на плоту был в метрах трех-четырех от меня.
«Винт» постепенно утихал. Еще немного, и на поверхности воды должно было установиться относительное спокойствие, может быть, секунд на тридцать. Но если я хорошо знал это свойство «Винта», то Саша о нем даже не догадывался. Я увидел свои вещи, плавающие возле центра воронки. Куртку мне стало жалко. Человек я был небогатый, а куртка у меня была самая лучшая в поселке, почти новая, да и деньги на нее я заработал сам. Я поплыл её выручать.
— Куда?! — заорал Саша страшным нечеловеческим голосом.
— Куртку вытащить надо. Утянет ведь!
— Стой! Назад! Назад! — у него выкатились глаза от чрезмерного напряжения. На его лице я прочел нечто такое, что ослушаться его было невозможно. Он торопливо кинул мне длинный деревянный шест, с испугу едва не ударив меня им по голове.
Я ухватился за шест и вылез на плот. Сделав еще два-три прощальных круга вокруг «Винтов», мы, увлекаемые течением реки, стали быстро спускаться по реке.
Все свои вещи мы отдали в дар водной стихии. На нас остались только плавки. Шест на плоту остался всего один, отчего управление плотом стало невозможным.
— Что будем делать, Саша? — спросил я.
— Что? Что? — раздраженно ответил он. — Разве не видишь? Куда мы теперь такие?! Ныряем, и домой.
Рассуждать было, действительно, некогда. Неуправляемый плот выносило к левому берегу реки. А пройти по нему было, практически, невозможно из-за множества высоких и отвесных скал, возвышавшихся над водой. А правый берег реки, по которому мы только и могли относительно благополучно вернуться домой, начинал всё быстрее и быстрее отдаляться.
Нырнув с плота, мы, изо всех своих сил, поплыли к нужному нам берегу, заранее присматривая себе «причал» поудобнее. О крупных подводных камнях, которые могли погубить каждого из нас буквально в двух-трех метрах от берега, каждый из нас помнил очень хорошо.
Идти голыми, без обуви, три-четыре километра, сквозь кусты и чащу, по берегу горной реки, было нелегко, но выбора у нас не было. Ближе к поселку мы, наконец, нашли старую заросшую лесную дорогу. Но радовались ей недолго. Навалившиеся на наши юные аппетитные тела тучи голодных сибирских комаров заставили бежать по лесу во все лопатки…
Уже дома, в спокойной обстановке, Саша рассказал мне, что происходило с ним в те минуты, пока я находился под водой…
Плот, с разгона, вошел в центр «Винта», больше, чем наполовину, и встал вертикально. Саша повис на верхней поперечной перекладине плота, и вниз полетели некоторые из наших вещей. Вертикально стоящий плот провернуло мощным течением реки вокруг оси несколько раз, после чего с силой выбросило из воронки «Винта», как пробку из бутылки.
Обратный удар плота о воду при этом оказался столь сильным, что все те вещи, что были привязаны кусками проволоки к задней части плота, мгновенно сбросило в воду. Но самое ужасное для моего друга было то, что меня нигде не было видно!
Плот носился кругами вокруг воронки, тянулись минута за минутой, а я так и не появлялся! Он звал меня изо всех сил, и, наконец, безутешно горько заплакал…
В этом-то виде я и застал его, когда глаза мои увидели, наконец-таки, Божий свет.
Сколько горечи, отчаяния и боли пришлось пережить моему другу в эти минуты!
После того, как дороги наши разошлись, Саша прожил недолго. Губительное пристрастие к спиртному рано оборвало его жизнь: друг не дожил несколько лет до своего тридцатилетия.
Комментарии блокированы во избежание спама