Предисловие автора
Эта повесть ценна для меня тем, что в ней, ничего не преувеличивая и не приукрашивая, я описал лишь то, что происходило на самом деле. Некоторые события мистичны и необъяснимы, но в описаниях нет даже мелких деталей, выдуманных моим писательским воображением.
То, что Вы здесь прочтёте, надо читать сердцем.
Думаю, сердце подскажет многим – всё, описанное ниже, несмотря на необычность, чистая правда.
В считанные дни главный герой повести, выросший в наполовину преступной среде, обращается к вере. Если эта повесть поможет приблизиться к Богу хотя бы одному человеку в мире, буду считать, что мой нелегкий писательский труд был не напрасным.
Примечание к редакции 2020 года: повесть впервые увидела свет в 2010 году, но в 2017-ом я не оставил не изменённым в прежнем варианте почти ни единого абзаца. Основа осталась та же, но деталей, дополнений и изменений я сделал столь много, что это уже была другая книга. В первом варианте «Всадник над облаками» читался не как повесть, но как сборник рассказов.
Не думал, что выберу время и решусь придать повести более удобно воспринимаемую форму.
Глава первая
Всадник над облаками
Жил монах на земле одинокий,
В неприступных горах далеких.
Там, вдали от людской суеты,
Пролегали его следы.
Я искал его много лет.
«Как мне жить?» — я искал ответ,
Но когда я его отыскал,
Он смотрел на меня…
…и молчал…
Кто знает, почему именно этот день врезался в мою память так отчетливо и ярко?
Вижу себя ребенком лет около четырех. Недалеко от нашего дома был родник. Глубокий, чистый, столь полноводный, что в него свободно заходила рыба из протекавшей неподалеку горной реки. Вода в реке была белесовато-голубая. От этого в речке, к моему сожалению, я почти нигде не мог разглядеть ни рыб, ни дна. Другое дело родник!
В прозрачной, прозрачнее самого прозрачного стекла, хрустальной, чистой, как слеза, воде непрестанно поднимались со дна родника подземными струями разноцветные песчинки и тут же плавно опускались вниз. В непрерывном немом движении они блестели и переливались всеми цветами радуги. Особенно красивым был объемный пейзаж родникового дна в яркий солнечный день.
Между разноцветными, чуть красноватыми камнями узорчатого гранита величаво извивались густые длинные, темно-зеленые водоросли. Родник был идеально круглой формы. Его поверхность была то абсолютно ровной, как зеркало, что в нем я видел себя и горы, то вдруг, зеркало воды, тревожимое струями наиболее сильных подземных источников, начинало принимать причудливые гладко-кругообразные, живые, скоро изменчивые формы. И потом зеркало воды вновь становилось ровным. За жизнью родника в детстве я мог наблюдать часами, получая от его непрестанно меняющихся форм чистое долговременное эстетическое наслаждение.
Через его выходное русло отец мой перекинул толстую, широкую сосновую доску, со временем выгоревшую на солнце. На ней с легкостью могли уместиться еще три-четыре таких же маленьких мальчика, как я.
Надо ли говорить, что наш домашний родник был моим любимым местом обитания, где я мог подолгу играть, размышлять и мечтать в одиночестве.
Ни братьев, ни сестер у меня не было. Рос я один, с отцом. Маму не помнил совсем. Даже не знал, что есть на свете такое понятие, как «мама». Она где-то жила, но не с нами. По какой причине мы жили раздельно, я не знал.
Если взрослые говорили о моей маме, то меня обычно гладили по голове и говорили привычное:
— Без мамы-то трудно жить?..
Но я детским своим умом не понимал, почему это «без мамы трудно жить»? Не помню, чтобы мне было скучно одному. Друзей у меня не было, потому что в посёлке было лишь несколько домов. Не понимал я и того, отчего это у взрослых при разговорах о моей маме делались грустными глаза.
Чуткой душой я догадывался, что взрослые от меня что-то скрывают о маме. Но что?! Ответы на эти вопросы я получил только в десятилетнем возрасте. В раннем же моем детстве мир взрослых был для меня полон неясностей, неожиданностей и загадок. Я не понимал, почему кто-то к кому-то был недоброжелателен, кто-то на кого-то был сильно зол.
Движимый неведомым мне инстинктом, я искал общения лишь с собой или с горной лесной природой. К взрослым обращаться я не умел и не любил, хотя они относились ко мне особенно по-доброму. Все жалели меня и, при всяком удобном случае, старались усадить за стол, и накормить хоть чем-нибудь, хотя в те времена никто не голодал.
Как-то раз, придя к роднику, я увидел в нём стайку маленьких рыб. Рыбки были такими прекрасными, какими они могут быть только в глазах ребенка. Печально, но становясь взрослыми, мы почему-то утрачиваем способность чисто радоваться повседневному прекрасному, чему с лёгкостью радуемся в детстве?
Рыбки были с красненькими, перламутрового оттенка глазками, со светловатым серебристым брюшком, с зелененькими горизонтально полосатыми спинками, подвижные, невыразимо изящные.
Не обращая внимания на мою склоненную над ними голову, рыбки беззаботно играли в струях прозрачного родника, то медленно, то быстро переплывая с места на место.
Я запустил руку в холодную воду. Рукава у рубахи намокли, и мне пришлось закатать их повыше.
И началась неуклюжая долгая охота за пятью или шестью мальками, играющими под доской, на которой я находился.
Мальки подпускали мою руку к себе столь безбоязненно, что я чувствовал пальчиками их скользкие тельца, но, как только я пытался схватить рыбешку, едва заметные глазу быстрые точные движения маленьких пестрых хвостиков мгновенно делали мальков недосягаемыми для моих околевающих в ледяной воде рук. Как я ни старался, результат был всегда один и тот же.
Рыбки беззаботно пребывали в родной им стихии, а я, как ни пытался вновь и вновь поймать столь близко находившуюся возле моих глаз красоту, не мог добиться своего.
Мне просто хотелось рассмотреть рыбок ближе. О чем-либо другом я тогда и думать-то не умел.
Долго ли продолжалась эта «охота», вспомнить сложно, но продрог я основательно. Очевидно, отец мой, видя, что меня долго нигде не видать – не слыхать, пошел меня искать.
Вдоволь насмотревшись на мою неумелую «рыбалку», он, в конце концов, не выдержав, добродушно засмеялся.
Услышав его смех, я поднял голову.
— Ну что, сынок, рыбу ловишь?
— Ловлю.
— Ну и как, поймал что-нибудь?
— Нет.
Отец с горки спустился ко мне и зашел на доску, на которой я стоял на коленях. Присев, посмотрел на рыбок и на мои побелевшие от холода руки.
— Ну…, здесь ты так ничего не поймаешь…
Я вопросительно посмотрел на него.
Отец выпрямился и взял меня за руку.
— У, какие холодные! Пойдем со мной, я тебе такое место покажу… — сказал он мне с загадочной улыбкой, — там столько рыбы! Полную банку наловишь.
И мы пошли с ним за баню, потом вдоль огорода, и дальше, дальше по лугу за огородом рядом с тракторной грунтовой дорогой. А других, не тракторных дорог вокруг нашего дома в те времена и не было. Отошли мы достаточно далеко и шли до тех пор, пока не оказались у длинной огромной лужи, вдоль которой пролегали глубокие тракторные колеи.
— Вот, смотри. Сколько тут рыбы! — сказал отец полушутливым, полусерьезным тоном.
Я взглянул вниз.
Надо же! На дне лужи, особенно на мелких ее местах, копошились тысячи маленьких, пузатеньких, черненьких «рыбок».
По младенчеству своему, я не знал, что это были не рыбки, а будущие лягушки – головастики. Они были некрасивыми, но зато их было очень много! Я понял, что ловить их будет легче, чем стайку шустрых мальков в студёном роднике.
Мы вернулись домой. Отец занялся по хозяйству, а я, вооружившись банкой, пошел на первую в своей жизни серьезную «рыбалку». Вскоре для большей эффективности принёс еще одну поллитровку.
Азартная ловля, с переменным успехом, началась.
К вечеру я принес домой и гордо поставил перед отцом две банки невероятно грязной воды, в которой кишела «рыба».
Помню, как сильно удивился отец принесенной мною добыче.
— Надо же! Как много!!! Молодец, сынок! Вот завтра мы с тобой полную сковородку рыбы нажарим! Давай сюда.
Отец взял банки, внимательно рассмотрел их. Еще раз похвалил меня за проявленное недюжинное усердие и поставил обе поллитровки на входной порог у двери.
— Ну, давай умывайся. Ешь и ложись спать. А рыбу твою мы завтра съедим.
Наутро я спросил отца.
— А где рыба?
— А, там… — неопределенно ответил отец и перевел мое внимание на другую тему.
Сейчас вот думаю: «А не был ли этот, сорок шесть лет назад ушедший в вечность, ОТЧЕТЛИВО врезавшийся в мою память, детский день пророческим предсказанием моей будущей жизни?»
Ведь всё, что истинно и духовно — невыразимо привлекательно и прекрасно. Но так ли часто мы встречаемся с духовным?
Нет. Не часто.
Думается мне, что рыбки в роднике символизировали Ангелов, служителей Бога. Символизировали истину.
Так ли легко приблизиться к истине?
Нет. Нелегко.
Вот так оно всё потом и получилось. В детстве я видел прекрасное так, как уже не могу видеть сейчас, тянулся к нему, но вместить Божие в себя, как бы поймать серебристых с золотом рыбок на дне холодного родника, я не смог. Зато потом, по совету отца, с увлечением наполнил пол-литровые банки черными, непригодными в пищу, головастиками с грязью. То есть, истины Божии оказались недоступными для меня, но я с энтузиазмом наполнил душу свою учениями безбожными. Испил эти учения до краёв, заполнив ум свой бесчисленной бездуховной гадостью, которой меня впоследствии обучали в школе и в миру. И эта общая тому безбожному времени нечистота достигла во мне крайнего пресыщения.
Жили мы с отцом уединенно, но я не помню ни единого дня своей жизни, в который бы я тяготился одиночеством. Отец был профессиональным пчеловодом, поэтому весну, лето и часть осени, вплоть до снежного покрова, мы жили с ним не в деревне, а на пасеке, в лесу. У отца было до восьмидесяти пчелиных семей. Заботы об этом многочисленном хозяйстве занимали все его время. Я же мало-помалу начал постигать азы ориентирования на местности, впоследствии так пригодившиеся мне в жизни. Уже вернувшись из армии, я много путешествовал по горам Алтая и по лесам России.
Сейчас даже не понимаю, почему отец не боялся отпускать меня в горы и в лес одного? С пяти лет я свободно ходил в деревню и обратно. Забирался на любую гору, что казалась мне интересной. Я бродил, где хотел и сколько хотел. Лишь бы к вечеру был дома. Ночью я нередко оставался в лесном доме один, время от времени перебираясь на ночь на крышу где хранилось сено.
По утрам на пасеке задолго до восхода солнца бесчисленное птичье царство устраивало невероятно многозвучные концерты. Просыпался я рано, слушал птиц и смотрел на начинающийся рассвет сквозь не закрытый проём на сеновале. Едва только начинала появляться на востоке самая первая светлая полоска рассвета, как птицы начинали всё дружнее и дружнее выводить свои утренние мелодии. Пели они так громко что иногда закладывало слух.
Жаль, что с возрастом душа утрачивает детскую способность видеть мир в его истинно — мистической привлекательности. Каждый цветок и каждый листочек, каждая почка и каждый куст лесной смородины, каждый большой обросший темно-зеленым мхом громадный камень на берегу речки, текущей возле пасеки, и сама речка доставляли детской душе постоянную чистую радость ежедневного таинственного общения с созданной Богом красотой видимого мира.
Мир вокруг меня был столь изумителен, прекрасен и интересен, что о скуке я даже и не подозревал, что такая бывает у людей.
Какая могла быть у меня скука, если за каждой горой мне чудились захватывающие воображение тайны большой, пока еще не раскрытой мною вселенной? Казалось, что впереди меня ожидает жизнь долгая интересная, полная необычайных открытий. Людей же вокруг себя я видел, как ангелов, чистыми и безгрешными.
Даже и тенью души своей не подозревал я, сколь тяжелое будущее ожидало меня.
В самом же раннем детстве, пожалуй, единственным заметным огорчением для меня, было обилие в наших местах ядовитых змей — гадюк, которые то и дело попадались нам с отцом на тропах. Отец строго-настрого запрещал мне играть на особо заселенных змеями солнечных южных склонах, по которым мы ходили медленно, с особыми предосторожностями.
Перед ползучими гадами я испытывал необъяснимый страх.
В возрасте пяти или шести лет смерть в лице змеи приступила ко мне впервые. Если по логике, то в тот день я не должен был остаться в живых. Чья-то невидимая разумная сила отвела от меня неминуемую гибель.
Впоследствии некое таинственное, необъяснимое моему разуму провидение сопровождало меня в течение всей моей жизни и неоднократно спасало меня от смерти сверх всякого ожидания.
Уже не помню, по какой причине, но в тот памятный для меня день мы с отцом возвращались с пасеки домой не как обычно поздно вечером, а почти сразу же после обеда, днем. Думаю, отец что-то хотел успеть сделать по дому засветло.
Чтобы сократить путь, мы пошли не по той дороге, по которой ходили всегда, но по-скорому перевалили невысокую гору, выйдя на свежескошенный на крутом горном склоне луг, прилегающий к нашему поселку.
Солнце жарко припекало, как это обычно бывает днем в середине лета в Сибири.
Мне было весело.
Я снял резиновые кеды, связал их шнурками вместе, перекинул их через плечо и начал бодро приминать разогретую летним солнцем теплую зеленую траву босыми пятками.
Отец тогда ещё сказал мне:
— Надень кеды, ноги наколешь, — но потом, видя, что ходьба босиком не доставляет мне неудобств, махнул рукой, — если ноги не больно, иди так.
Когда мы вышли на покос, прилегающий к посёлку, я начал с силой прихлопывать ногами торчавшие из земли, уже значительно подросшие колючие обрезки травы слегка наискось. Так трава удобнее приминалась, и мне было не столь колко идти.
Как и обычно, я вертел головой туда-сюда, смотря куда угодно по сторонам, но только не под ноги. И вдруг со всего маху я пришлепнул голой ступнёй что-то холодное, мягкое и противное. Остановившись, я с недоумением уставился на то, в чем «увязла» моя нога.
Склон в этом месте горы был такой крутой, что я не мог быстро поменять положение ног — это грозило бы мне неминуемым скатыванием кувырком вниз по горе. И тогда моим изумленным глазам предстала следующая картина.
Под моей ногой лежала, скрученная пружиной, черная, с шахматными узорами, средних размеров, гадюка. Я так быстро, крепко и надежно припечатал ее своей детской босой ногой к свежескошенным травяным колючкам, что она не успела даже развернуться. Голова змеи быстро-быстро вертелась во все стороны.
Гадюка делала всевозможные изгибы и усилия, чтобы вырваться из-под моей ноги, но не могла этого сделать, потому что от растерянности и страха я просто окаменел.
Наконец-то, словно сквозь некий туман в сознании до меня дошел смысл того, что со мной происходит, и я с ужасом соскочил с извивавшейся под моей ногой холодной узорчатой спирали.
Гадюка мгновенно метнулась к сенным валкам в противоположную от меня сторону. Оглянувшись назад, я увидел отца.
Лицо его было таким белым, словно оно было вылеплено из гипса.
Он метнулся к сену. Начал быстро ворошить его кирзовыми сапогами в поисках гадюки, но та, конечно же, дожидаться своей гибели не стала.
Ох, и попало мне в тот летний день, что называется, тысячу и один раз по первое число!
Добрых полтора часа отец громко внушал мне, что «кеды в лесу снимать нельзя», «надо смотреть под ноги, а не куда попало», «никто не ходит босиком по лесу », ну, как это и бывает в подобных случаях, бесконечные «т.д. и т.п.».
По понятным причинам горьких переживаний в тот день ему досталось намного больше, чем мне.
Я лишь только испугался, и всё. А вот что пережил в тот день мой бедный отец, мне остается теперь только догадываться, вспоминая о собственных детях, когда они были маленькими.
— Надо же! — возбуждённо говорил неоднократно сам себе в тот вечер мой отец. — Ну почему она его не укусила? Гадюки ведь всегда в таких случаях кусают! Даже через сапог пытается прокусить, а тут голая нога. А ведь не укусила! — Отец не мог успокоиться до самой ночи.
Потом, когда я вырос, мне не один ещё раз приходилось слышать то же самое, но уже от других людей.
«Надо же! В живых в таких случаях не остается никто и никогда. А ты выжил. Это невероятно!»
Хотелось бы здесь это особо отметить. Ни в раннем детстве, ни, тем более, потом я ничем не заслуживал столь бережной заботы обо мне со стороны Бога.
Жизнь моя впоследствии вошла в весьма греховную колею…
Спустя некоторое время к нам приехали из Новосибирска гости на двух легковых машинах. Как это было принято в те времена, встреча сразу же приняла характер шумного застолья.
Взрослых у нас в тот день было непривычно много — около десяти человек.
Из детей был только я один.
Вдоволь насидевшись в тесном доме, все дружно вывалили на улицу. Со двора был прекрасный вид.
Горы, река, ясный, нежаркий солнечный день, а для некоторых из гостей новое место, — всё это располагало взрослых к хорошему настроению. Сделала свое дело и традиционно принятая за столом добрая порция спиртного. На нашем небольшом дворе в тот день было непривычно шумно. Гости к нам приезжали редко.
В это самое время со мной произошел тот таинственный и необъяснимый случай, что дал название этой повести. При этом, я не был мистически настроен, а до двадцати семи лет я вообще не верил в Бога.
Давно уже заметил, что все таинственные, необъяснимые и благодатные случаи в моей жизни обычно происходили в то самое время, когда я менее всего задумывался о какой бы то ни было мистике или же о чудесах. Этот случай по своей необычайности врезался в мою память на всю жизнь. Такое невозможно забыть!
Я отчетливо увидел, что на фоне ярко-голубого ясного осеннего неба скачет белый всадник на серебристо-белом коне. Великолепно-белый, сверкающий жемчужными переливами конь, его длинная грива и хвост; яркая, белоснежная, красиво развевающаяся по ветру от плеч всадника длинная накидка, его прямая осанка буквально заворожили меня. Он, то проявлялся отчетливо, то скрывался за такими же белыми, как он сам, облаками. Он был по-настоящему великолепен!
Очарованный этим волшебным зрелищем, я вскинул правую руку к небу и, указывая на всадника, что было сил закричал:
— Смотрите! Смотрите! По небу всадник скачет!
Услышав мой резкий, неожиданный для всех крик, взрослые ненадолго прекратили разговоры и посмотрели на меня. Тогда я опять громко закричал:
— Смотрите! Смотрите! Всадник! Он скачет по небу!
Я показывал рукою наверх, искренне опасаясь в то время только одного: что взрослые так и не успеют увидеть этого сказочного всадника. А всадник уже пересекал центр небосклона и начинал заметно удаляться от нашего дома.
Взрослые недоуменно смотрели кто куда. Кто на меня, кто по сторонам, кто на небо, но, к моему изумлению, никто ничего не видел! Какая-то женщина, присев рядом со мной, стала успокаивать меня, а кто-то из взрослых сказал:
— Наверное, это ему показалось.
Всадник тем временем, не меняя направления, продолжал свой небесный путь. Он уже приближался к краю горизонта, когда я начал было в третий раз твердить, поднимая руку:
— Смотрите! Смотрите!
Но меня уже никто не слушал…
Очевидно, взрослым, у многих из которых было по нескольку высших образований, (о чем я узнал уже юношей) не было дано видеть этого всадника. Я едва-едва сдерживал слезы горести и обиды. Всадник же, ещё несколько раз прощально показавшись в чистых от облачности местах, наконец, скрылся за горизонтом…
Потом я еще долго мучился детским недоумением: но почему мне тогда никто не поверил? Почему никто не увидел этого всадника? Да, и что это был за всадник? Куда он направлялся? Ответы на эти и подобные вопросы Бог не открыл мне и до сегодняшнего дня.
Если меня не подводит память, это событие произошло со мною в 1970 году.
Глава вторая
Мы дадим тебе хлеб
Кто познает глубины дел Божьих?
Кто не примет Его чистоты?
Даже в самых испорченных душах
Расцветают Его цветы.
Только мы почему-то слепо
Наполняем суму пороков.
Как обычно…
…в среде своих ближних,
Чести нет для своих пророков.
Спустя несколько лет, когда я перешёл в пятый класс, со мной вновь произошел необъяснимый случай. Произошло это так. Отцу моему, как опытному пчеловоду, предложили более выгодные, по его мнению, условия в одном из леспромхозов Турочака. После недолгих раздумий, он, приняв это предложение, сдал наш дом и пасеку на попечение нового пчеловода.
Место, в которое мы с отцом переехали, сильно отличалось от того, где мы жили ранее. Посёлок леспромхоза был многолюдным, и моя жизнь в нём потекла по бурной, своеобразной, по-своему, нескучной логике.
Первые четыре класса школы я провел в большом, неприятно шумном, детском доме Горно-Алтайска. Хотя лето я проводил вместе с отцом, по большей части в лесу на пасеке, детская психология местных ребятишек этих географических тонкостей, конечно же, учитывать не собиралась. С чьей-то легкой руки мне быстренько дали кличку Городской.
Четыре года детдомовской жизни наложили серьезный отпечаток на мою впечатлительную душу. По приезде в леспромхоз, в первые две недели, я передрался с десятком мальчишек в поселке. Но особенно ярко мне запомнилась драка, которая дракой собственно-то и не была. Меня вначале смирили, а потом пожалели.
Моего противника звали Григорием, или попросту Гришкой.
Не помню, по какой причине, но по детским законам моего, не в меру скорого на необдуманные злые поступки неразумного детства, я как-то задал хорошего пинка некоей подвернувшейся мне под ногу девочке-алтайке. Она заплакала и ушла. Вокруг меня сразу же образовалась почти ничем не нарушаемая тишина. Кто-то из ребятишек сочувственно сказал мне:
— Всё, Городской! Сливай воду. У нее есть старший брат Гришка. Она сейчас ему пожалуется. Он на два класса старше тебя, и в своем классе он самый сильный. Тебе его не одолеть…
Информация была явно не в мою пользу. Но отступать в подобных случаях я не любил, да и уходить было нельзя. Какой был смысл от кого-то укрываться в поселке? Все равно за нанесенную кому-то обиду всем приходилось потом рассчитываться сполна. Убежавший с поля боя трус лишь усложнял свое положение потерей авторитета. Да к тому же надо было держать ответ перед строгим мальчишеским судом еще и за то, что убежал. Я понял, что хочу я того или нет, а драться мне все-таки придется.
Вид моего противника придал мне сил. Роста он был невысокого и со мной почти одинакового. Он показался мне медлительным, но практика уличной жизни быстро рассеяла мои иллюзии относительно бойцовских качеств Григория.
Вокруг нас собрались все мальчишки и девчонки с ближайших улиц в предчувствии интересного боя. Слух о том, что дерзкий новенький Городской сейчас будет драться с Гришкой, грозой мальчишек седьмого класса, мгновенно облетел близлежащие закоулки. Гриша подошел ко мне, встал напротив и деловито предложил, не поднимая рук:
— Давай нападай!
Я стоял и смотрел на него.
— Ну! — повторил он уже более грозно. — Давай нападай!
Нападать мне не хотелось. Уж больно спокойным был взгляд двух узких, смотревших на меня без страха, черных глаз. Не особо уверенно я попытался нанести ему три или четыре удара кулаками. Увертывался он мастерски. Мои удары лишь рассекали воздух. Потом он, моментом обхватив меня руками за пояс, грохнул на землю так, что у меня пошёл звон в ушах, сам же оказался сверху. Я как в железные клещи попал: вырваться из его рук я никак не мог, как ни старался. Гриша деловито спросил:
— Или ты сдаешься, или я тебе головой все зубы повыбиваю.
Я бессильно барахтался снизу. Гордость моя не хотела признавать столь скорого поражения. Гриша повторил:
— Или ты сдаешься, или я тебе головой все зубы выбью.
Вокруг меня сочувственно зашумели мальчишки.
— Сдавайся, Городской, тебе его не одолеть!
— Лучше сдавайся!
Недовольный, я вынужден был признать поражение.
— Ладно, сдаюсь…
Гриша отпустил меня. Я был подавлен. Мучил стыд так, что даже не хотелось вставать с земли. Перекинувшись с кем-то из ребят несколькими фразами, Григорий удалился. Кто-то из мальчишек подошел ко мне и сказал:
— Тебе повезло. Он мог действительно выбить все зубы. Просто пожалел.
Безошибочным чутьем опытного уличного драчуна я понял: сказанное было правдой. В глубине души я проникся уважением к противнику за его великодушный поступок. Спустя год мы с Гришей стали близкими друзьями, а его старший брат, профессиональный спортсмен, учил меня азам кулачного боя.
Семь лет спустя судьба развела нас с Гришей навсегда. Жизнь свою он закончил рано и трагично. Будучи одаренным спортсменом и талантливым шахматистом, он впоследствии попал под сильное влияние алкогольной страсти. В нетрезвом виде он самовольно ушел с воинского караула с оружием в руках. Захватил дом, в котором находились мать с дочерью. Связал мать, изнасиловал дочь, после чего убил обеих. Во времена СССР подобное даром не проходило, и его приговорили к высшей мере наказания. Повторный суд подтвердил приговор, и Григория расстреляли.
Но память моя, по каким-то одному лишь Богу ведомым законам, почему-то крепко сохранила его великодушный, по отношению ко мне, поступок. Придя к вере, я вспомнил про Григория. Мне было жаль его. Как мог, я стал молиться за его душу на утреннем и вечернем правиле. Однажды, совершая свой ежедневный обряд, я увидел своего друга в загробном мире – в аду: он горел в огне, невыразимо страдал и безмолвно кричал. Зрелище это так ошеломило меня, что я не мог успокоиться в течение нескольких дней. Но это уже совсем иное повествование об ином.
После переезда в леспромхоз, жизнь моя стала неуклонно скатываться в грех. Никто не учил меня думать о будущем, поэтому, как и большинство моих сверстников, я бездумно скатился в глухую колею обычаев и правил, по которой жила необразованная грубая сибирская деревня.
Дрался много и часто. Выпивал недетские дозы спиртного и заглядывался на всех девчонок подряд. Ни вразумить, ни остановить меня было некому. Людей вокруг нас стало больше, и было неудивительно, что отец мой вскоре женился.
Мачеха оказалась мачехой в прямом смысле этого слова. На её нелюбовь и шипение я отвечал открытой ненавистью, и не по-детски жестокими пакостями. Обстановка в доме с каждым днем накалялась все сильнее. Как-то раз, уже не помню, за какой проступок, мне от мачехи досталось уж очень обидно и крепко. Её поддержал отец.
В отчаянии я отправился на любимое место моих рыданий — берег реки. Он был завален большими гранитными валунами. Река – большая и шумная. Сейчас она не такая полноводная, какой была в середине 70-ых.
Весной река производила сильное впечатление. Её, перемешанные с белой пеной от скорого течения, волны порогов местами поднимались в высоту до полутора метров, а шум разносился на расстояние двух-трех километров.
Может, вместе со своим детским горем в обнимку я и вовсе хотел утопиться, не помню это точно, но хорошо помню вкус безотчётного горького чувства, что вёл меня тропой, по которой мы носили воду домой с реки. Сев на большой гранитный валун, начал я всей своей одинокой несчастной душой предаваться немалому горю.
«Зачем мне жить? — громко плакал я. — Никому я на всём свете не нужен…»
Пусть я думал как ребёнок, незрело, но на тот момент я был прав. По-настоящему, я никому не был нужен.
С отцом дело едва не дошло до поножовщины, а других близких людей у меня не было. Я и не предполагал тогда, что в тот день на том самом берегу я получу урок Небесной Любви, который запомнится мне на всю жизнь.
Бог ясно открыл мне, что есть мир иной! Есть мир Небесный, духовный, светлый. Есть мир, в котором нет зла, нет нелюбви, нет несчастий и горя… Даже сейчас, в мои пятьдесят пять лет, мне не по силам правильно оценить значение произошедшего в тот день на реке со мной чудесного события.
Думаю, это глубоко мистичное духовное явление благотворно отразилось на течении всей моей жизни. Возможно, лишь благодаря именно этой необыкновенной встрече со святыми, я не скатился безвозвратно на самое дно, уготованное мне обстоятельствами.
Это духовное явление было уже более назидательным, чем безмолвное видение белого всадника, скачущего над облаками. Оно оставило в моей душе неизгладимое впечатление. В те дни, когда жизнь ставила меня в затруднительные безвыходные обстоятельства (что происходило со мной нередко), я без ясного осознания того, зачем я это делаю, только лишь повторял и повторял раз за разом потихоньку вслух или про себя слова слышанного в тот день мною невыразимо глубокого небесного песнопения: «Приди к нам, и мы дадим тебе хлеб».
Напевая эти, услышанные мною когда-то, казалось бы, самые простые и безыскусные, слова, я как-то неожиданно и непостижимо наполнялся неземным покоем, миром и тишиной…
Только вот после того как я увидел это небесное видение, я не стал жить лучше. Скорее, наоборот — с годами опускался я всё ниже и ниже до тех пор пока не дошел до столь грубых позорных пороков, о которых в былые времена в приличном обществе даже и кратко никто не упоминал. Но кому дано знать глубину Божьего Промысла?!
Урок, данный мне на берегу горной сибирской реки, был прост и ясен, но даже и в малой степени он не привёл меня к мыслям о том, что Бог есть, что Он всегда видит всё, что Он следит за всем.
В Бога я так и не поверил! Не поверил потому, что мне с раннего детства все окружающие — взрослые и наученные взрослыми дети чуть ли не ежедневно внушали: «Бога нет! Даже быть Его не может. Это доказано наукой!», «Религия — удел безграмотных старушек» и т.д. и т.п.
Пойти против повсеместно господствовавшего во времена СССР атеизма, мне по малолетству и по малой опытности ума, было невозможно. Может быть, именно по той причине, что рядом со мной в те годы не оказалось НИ ОДНОГО глубоко верующего человека, я как был убеждённым безбожником до этого небесного видения, так им и остался.
Но вернемся к реке моих слёз.
Долго плакал я на берегу реки, плакал горько и безутешно,… но как бы громко я не причитал, шум от волн на водных порогах заглушал мои тяжкие всхлипывания.
Если вдуматься: а что такое звёзды и небо, река и камни, лес и горы, звуки вокруг и, вообще, всё то, что окружает человека от начала времён? Что такое: течение реки и шум её волн, звучное пение ручья, бытие рыб и животных? Не знаю кому как, но мне с самого раннего детства и до сего дня, удаётся ежедневно слышать тот мистический звук бытия, который говорит мне яснее ясного: «У ВСЕГО есть смысл». Это урок, который я обязан изучить, понять, вникнуть, принять в себя блаженную тайну жизни…
Я плакал горько от обиды нанесённой мне, но шум мощной горной реки говорил мне: «Как от века нерушимо и надёжно течёт река, так же и Любовь мира Божьего к человеку нерушима, могущественна и бесповоротна».
Вот из этой-то могущественной силы Любви Божией к человеку, из грозного шума мощных горных порогов я услышал потрясшее меня до крайних глубин души пение святых юродивых пустынножителей…
О! Что это было за пение! Как бы ни старался я сейчас усилиями слабого моего рассудка описать его с наибольшей точностью, я никогда не смогу это сделать. Так как «не слышало то ухо человеческое, и не видел того глаз человеческий, что уготовал Бог любящим Его…» (1 Кор.2, 9.)
Это пение как-то сразу же целиком захватило мою душу — захватило не агрессивно, но плавными размеренными, невероятно сильными потоками увлекая меня в область прежде неведомых мне переживаний…
«Приди к нам, — услышал я, — приди к нам, приди к нам, и мы дадим тебе хлеб».
Пение было столько глубоким и необычным, что слезы мои моментально высохли. Я поднял глаза и стал внимательно всматриваться в ту сторону, откуда (как я сейчас понимаю, из открывшегося для меня окна в иной мир) слышалось это, невиданной духовной силы и красоты, пение. Я вглядывался в верхушки бушующих белых волн горных порогов, но ничего не мог разглядеть. Ясно слышал пение, но поющих не видел. Внезапно хор умолк, но спустя короткое время я опять ясно услышал то же самое, невероятной силы, могущественное пение, но уже в несколько ином сочетании слов: «Приди к нам… мы дадим тебе хлеб…»
Я тщетно всматривался в шумящие волны реки и ничего не мог понять.
«Мы дадим тебе хлеб…» — опять услышал я.
И тут я увидел поющих…
Они стояли едва, касаясь верхушек пенящихся грозных валов, и пели. Некоторые из них были старцы преклонного возраста.
Трое стояли внизу, а четверо несколько выше, как это обычно бывает, когда поют в хоре, когда первый ряд стоит на полу сцены, а второй становится сзади первого ряда на невысокую скамью.
У того старца, что стоял внизу слева (если смотреть от меня), борода почти касалась ступней ног. У других тоже были бороды, но не такие длинные. Одеяния их были простыми и безыскусными — черные платья до пят с длинными широкими рукавами…
«Надо же! — подумал я, и первое, что пришло в мою темную сибирскую голову: — Наверное, это хор имени Пятницкого?» На большее мой грубый ум был тогда не способен.
Лишь семнадцать лет спустя после этого видения, когда я проходил послушание в только начавшем восстанавливаться древнем монастыре России, я понял. Одеяния на старцах были совсем не «платья с широкими черными рукавами», а рясы. А поющие старцы были вовсе никакой не «хор имени Пятницкого», а монахи (скорее всего, это были монахи первых времен христианства и, судя по всему, пустынножители…) Но кто же это был из святых?
Точного ответа на этот вопрос я не знаю.
Старцы продолжали петь…
То, как они пели, невозможно изобразить никакими словами. В этом пении удивительно и выше естественно сочетались старческие голоса, необыкновенная сила и вечная молодость. Та самая молодость, которую Бог дает любящим Его святым.
Но что было еще более удивительно, то, как бы я сейчас ни старался, я не смог бы изобразить, в каких словосочетаниях они пели, эти, простые бесхитростные строки: «Приди к нам… и мы дадим тебе хлеб…»
То я слышал «приди», то — «к нам», то — «хлеб». То единовременно одно с другим вместе, то всё вместе сразу, то каждое слово раздельно в самых разных, неповторяющихся сочетаниях. Каждое слово их песнопения было исполнено удивительной целебной силы и сокровенного смысла. И сколько бы раз старцы ни повторяли Божии слова, я всегда слышал их словно первый раз!
Потом вид святых стал медленно бледнеть и таять, но слова песни слышались столь же ясно и отчетливо, как и прежде… Пение становилось все тише и тише, и, наконец, я вновь стал слышать лишь шум грозной сибирской реки, и за ним мне все продолжало чудиться далекое, но в считанные минуты ставшее САМЫМ родным и БЛИЗКИМ чём всё то, что я знал и испытывал прежде, старческое, неведомое мне Божественное пение: «Приди к нам… и мы дадим тебе хлеб».
Окно иного мира закрылось, и до прихода к этому Небесному Хлебу (Небесный хлеб – это исполнение учения Иисуса Христа и причастие Телом и Кровью Его в православном храме) мне предстояло пережить пятнадцать лет безбожной, трудной, невероятно греховной жизни. Но первое зерно в мою юношескую душу было заложено, и память бережно сохранила его.
Глава третья
Моя жизнь
Кто осудит чужое падение?
Только тот, кто себя не знает!
Как мы любим порой осуждение!
Но упавшего — Бог поднимает.
Кто отда́л дань своим порокам,
Тот скорее простит согрешивших.
Наше слово порой жестоко,
Как и всех, о себе…
…забывших.
Я сдружился с Гришей и двумя его родными братьями. С ними-то я и пошёл в соседнюю нам пастушескую деревню поискать на свою неспокойную голову приключений. В кармане лежали две заботливо заготовленные «бомбы» собственного производства – это на тот крайний случай, если нам придётся отбиваться от местных парней. Вот только насколько громко они могут «рвануть» ни я, ни мои друзья пока ещё не знали.
Провели полевое совещание. В качестве испытания, было решено «рвануть» их не в соседнем селении, а прямо здесь, в лесу. Ведь я мог наделать ещё таких «бомбочек» сколько угодно!
Не знаю, у кого как было в детстве, а мы самостоятельно, лет с двенадцати, изготавливали не только пугачи, небольшие бомбы, ракетки, но также и самопалы — «ружья», которые мы заряжали по старинке, через ствол. Охотились с ними на рябчиков, втайне от родителей, естественно. Дробь, картечь и пули лили сами, благо, что старых аккумуляторов при гаражах, в те времена, было несметное количество. Хорошо помню технологии, но описывать их здесь не стану. Подсудное это дело, да и грех мне будет…
Итак, «бомбу» я достал, зажёг и скорее бросил над лесом, пока она не взорвалась у меня в руке.
До сих пор не могу понять, как так мы умудрялись делать запалы, что они срабатывали вовремя, не раньше, не позже, а когда нужно. «Рвануло» хорошо. Взрывы придали нам бодрости.
Как только мы зашли в село, в первом же доме, по традиции, изрядно выпили. Мы ведь даже и не понимали, а зачем вообще надо было заходить к кому-то в гости, если при этом на столе не было спиртного?
Такова была нескучная реальность моего юношества: вдоволь напиться или подраться в горных алтайских деревнях в конце 70-ых было нормой. Наливали везде охотно и много. Ты становился «самым лучшим другом» лишь только потому, что пришел в дом.
А почему в таком гостеприимном поначалу доме потом (обычно после полудня) начиналась беспощадная драка? Этого толком никто уже не понимал, настолько все были пьяны. Попойка в некоторых алтайских домах, как правило, могла остановиться лишь в одном случае: когда заканчивались запасы спиртного, и восполнить их было, в данный момент, невозможно.
Ничего не хочу сказать обидного о народе, проживающем на Алтае, как и о любом другом, но там, где прошла моя бурная юность, все было именно так.
Конечно же, после «принятой на грудь» изрядной дозы красного вина, мы с Григорием уже никак не могли просто так, чинно и мирно гулять по соседнему селению: мы искали «приключений».
Слышу: Григорий с кем-то уже возится в дровнике сельского магазина.
Захожу: Гриша, нетвердо держащийся на ногах, теребит какого-то щуплого на вид мужичка-алтайца и пытается отобрать у него только начатую бутылку спиртного. Тот не отдает, держит ее крепко.
Меня это разозлило. «Надо же, — думаю, — какой жадюга! Бутылка-то совершенно полная, а он, скотина такая, с нами даже поделиться не желает!»
«Вина» мужика была ясно определена и доказана, оставалось только его наказать «по справедливости».
— Ну что ты с ним возишься? — раздраженно спросил я и ударил. Гриша, как и все алтайцы, пьянел быстрее меня. Возможно, способность быстрее пьянеть заложена в генах азиатских народов. Я же пьянел медленно. Яснее многих мог сохранять разум даже после полутора литров вина (в те годы оно обычно было градусов около 16).
Ударил я жестко, расчетливо, по всем правилам уличного кулачного боя, вложил энергию всего тела в удар, тем более, что мужик и не думал сопротивляться или уворачиваться.
У него лопнули губы «розочкой» (как мы тогда любили выражаться), облив Григория струей теплой крови. Мужичок рухнул на землю, как подкошенный. Мы до суха распили отнятую бутылку и маниакально пошли искали добавку.
Мужик остался лежать на земле, не подавая признаков жизни. Уходя, мы даже не взглянули на него, хотя на дворе был морозный январский день.
А спустя полчаса мне пришлось дать резвого стрекача от четверых местных парней. Бегал я очень хорошо, и кто знает, в чью пользу обернулось бы это соревнование, но кругом лежал снег по пояс, что обычно для Сибири, а по такому снегу далеко не убежишь. Меня догнали, зажав с двух сторон на тракторной дороге. У меня остался только один путь: по узкой тропинке забежать в первый попавшийся дом и закрыть за собой засов. Находившегося в доме подвыпившего хозяина – старика я просто втолкнул в соседнюю комнату и привалил дверь комодом. Старик не смолчал: стал громко ругаться по-алтайски. На его месте я бы тоже возмутился…
Но минуты через две я сообразил, что вечно мне эту осаду не выдержать и, что для меня же будет лучше, добровольно открыть дверь и выйти из дома как можно скорее, пусть уж бьют на улице! Так я и сделал.
Четыре пары крепких рук сильно схватили меня в сенях за одежду и потащили на широкую, расчищенную тракторами, снежную дорогу.
Местные парни абсолютно правильно рассудили: бить вчетвером одного в тесном помещении или на узкой снежной тропинке было бы невесело и несподручно. Когда же меня выволокли на широкую площадку перед местным магазином, их число увеличилось до десяти.
В подобные ситуации я попадал неоднократно. Удивить меня перспективой быть избитым от взбешённых сверстников, после пребывания в детдоме, было невозможно, и я хорошо знал, что надо делать в таком случае. Живот закрывай ногами, а лицо руками, как только сшибут на землю.
И началась «потеха»!
Сбили меня с ног почти сразу же. Я старался, как мог, защищать живот и плотно прижимал руки к лицу. Первые два или три десятка ударов я еще слышал и чувствовал достаточно явно. Но потом они стали раздаваться все глуше и глуше пока не наступила полная тишина… Такое удивительно приятное мысленное безмолвие, что я готов хоть сейчас его опять испытать. Когда тебя забивают насмерть несколько человек, и ты – «в отключке», тогда ты не чувствуешь ни боли, ни тревог. А где-то там далеко-далеко, слышится настойчивое, не прекращающееся «бум, бум, бум, бум…»
Лишь краем души я продолжал осознавать, что где-то там «в тридевятом царстве» всё еще продолжают бить меня, но внутри царило полное спокойствие. Во мне жила необъяснимая вера, что в итоге всё будет хорошо. А потом я потерял сознание…
Очнулся я не скоро. На крыльце от своих «трудов праведных» отдыхали избивавшие меня парни. Лишь один, рослый и широкоплечий парень-метис, внешне полная моя противоположность, стоял надо мной и поправлял на руке кожаную перчатку.
Окровавленными пальцами я попытался упереться в снег, чтобы вернуть свое грешное тело в вертикальное положение. С огромным трудом у меня получилось встать на четвереньки. И он с видимым удовольствием, хладнокровно и расчетливо пинком «под дых» опять уложил меня на снег. Я вновь предпринял попытку подняться, но тут же получил еще одну порцию того же самого «вразумления».
— Оставь его, Юра! Хватит с него! — процедил один из сидевших на крыльце магазина парней. И мне кое-как удалось подняться…
Качаясь из стороны в сторону, я тихо побрел по дороге. Душила обида: десять человек на меня одного!
— Ну, что?! Семеро на одного? Много ума на это надо? — взревел я с горечью, без малейшего страха перед своими противниками. Страха не было, потому что я хорошо знал местные обычаи. Дважды насмерть у нас не принято было забивать человека, тем более, сразу после драки. Это надо было еще «заслужить» снова!
— А ты что с Иваном сделал? — услышал я спокойный ответ. — Иван хоть и пьет, да он никогда и никого в деревне не трогал!
— Да он и мухи-то никогда не обидит, а ты ему все лицо в лепешку расквасил, — добавил еще кто-то. — За что?!
Вот тут-то я уже и сам это хорошо понял. Били меня вовсе не ради забавы, а за дело! В глубине души совесть говорила мне то же самое: «Зачем ты так сильно ударил мужика? Ведь он не сделал ничего худого».
— С ним еще один был, — сказал кто-то из местных, — его тоже надо найти.
И они отправились на другой конец деревни.
Заметно протрезвевший после пробежки и активной физической разминки на снегу, я, хромая, заковылял по дороге, что вела к родному леспромхозу…
Здесь меня и встретили Григорий со своими братьями. Это случилось раньше, чем их нашли местные, и началась колоритная погоня за нами тех парней, которые не успели получить удовольствие в предыдущей драке. Местные знали, что в нашем отряде были неплохие бойцы, и потому предусмотрительно вооружились топорами и кольями. Двое сели на лошадей. В отчаянии, нам пришлось захватить крайний дом этого селения. Это оказалось жилище охотника. По счастью, хозяина дома не оказалось. Мы решили здесь обустроить наш последний плацдарм. Вооружившись найденными топорами, мы приняли решение биться «до последней капли крови».
Дело приняло нешуточный оборот. И это было просто чудо Божье, что никто из тех, кто принимал участие в драках в тот день, не был убит. Чудом было и то что я самостоятельно смог, по окончании драк, с неимоверным трудом, доплестись до дома. Спасло нас то, что местным парням просто наскучило ждать, пока мы выйдем.
Они звали «давай один на один», но мы понимали, что это ловушка. Нарваться на удар топора никто не хотел. Поэтому, прождав нас полчаса, наши «враги» отправились на поиски спиртного. Таким образом, спиртная лихорадка вначале навела на нас беду, а потом, по Милосердию Божию, она же освободила нас из заточения. Воспользовавшись временным снятием осады, мы рванули домой по узкой горной тропе в расчёте на то, что по ней можно было бежать лишь гуськом по одному. Но бежать я не мог. Тело было основательно покалечено.
Две недели я отлеживался в постели: сил встать у меня не было. Отец настолько привык к моим безумным пьяным выходкам, что со временем даже перестал интересоваться причинами моего отсутствия. На любые его слова я все равно отвечал молчанием.
Господи, прости! Сколько горя я принес своему бедному родителю!
А в четырнадцать лет я ушёл из дома навсегда и стал сам зарабатывать себе на пропитание. Так складывалась моя жизнь…
«Воспитывала» меня среда, в основном, тюремная. В этой среде я довольно скоро освоился, обзавёлся знакомствами среди местных авторитетов, у которых учился нехитрым правилам поддержания преступного «достоинства» и «чести». Научился пить водку и не пьянеть. Привык изощренно сквернословить и ловко воровать. Красиво держал в руках гитару и с искренним упоением пел блатные песни. Меня научили драться и сохранять присутствие духа при криминальных разборках.
После прихода к вере, расставаться с греховными привычками мне было невероятно тяжело. Но когда я понял, что отвечать перед Богом мне придётся АБСОЛЮТНО за всё, то стал бояться жить как раньше. Я научился думать о последствиях.
Комментарии блокированы во избежание спама