Глава тринадцатая
Свиток
Душе моя, прегрешная — что не плачешься?
Ты плачь, душа, рыдай всегда,
тем утешишься.
Не поспеешь ты тогда плакати,
когда приидет смерть.
Скинь одежды ты грехов своих
в покаянии.
Страдалицы кресты носят
На главах своих…
Они песни поют архангельскии…
Аллилуия.
Духовный кант
Получив на кордоне письмо от благословившего меня на работу в заповеднике священника, я против желания своего был вынужден в феврале 1992 года спешно выехать на приход при храме. Меня определили на должность сторожа и бригадира-строителя в только что начавший восстанавливаться храм в большом промышленном городе.
Днем я строил. Ночью сторожил и молился, имея возможность немного отсыпаться только тогда, когда в храм приходили первые люди. Сил было много. Напряженный ритм работы меня вполне устраивал и не оставлял времени на греховные дела.
Работы, как это традиционно принято в России хоть на производстве, хоть при храмах, велись в авральном режиме без выходных и отпусков. Денег за свой труд я не получал никаких.
У меня было желание посвятить себя Церкви и Богу без остатка. Чин в церкви меня не заботил. «Главное, — думал я, — искренне, бескорыстно, всем сердцем служить Богу на том месте, где поставят, а уж в каком церковном чине – не мое дело, а дело Божие». К начальственным должностям, Бог это видел, я никогда не стремился.
Моя бригада проработала год на восстановлении храма. Когда были завершены полы и амвон в храме, мне пришлось вынести столярный станок в притвор.
Это было узкое и неудобное место — шириной около двух метров. По технике безопасности там нельзя было ставить оборудование, но другого места не было. Половину ширины притвора занимала самодельная циркулярка и строгальный станок, сваренный из железных уголков на общей станине, другая половина была оставлена для прохода рабочих.
Пришло время настилать широкими строгаными досками лестницу, ведущую на хоры (верхнее перекрытие внутри храма, куда поднимается хор певчих). Я порылся в имевшемся в моем распоряжении пиломатериале и не смог найти ничего более подходящего, кроме березовой доски шириной около тридцати пяти сантиметров и длиной около двух с половиной метров. «Вот эта должна подойти», — подумал я.
Привычным движением включив циркулярку, внимательно осмотрел доску. «Витая, — отметил я, –– когда начну строгать, непременно начнет на сухих завитках бить, но если прижимать доску к станку покрепче, на пару ступеней к лестнице этой доски точно хватит».
Я положил доску на станок и начал строгать её с одной стороны.
Дошел до середины, и доска, как я и ожидал, начала вибрировать у меня под руками на завивающихся слоях пересохшей березы. Другого поведения я от неё и не ожидал. Покрепче налег на пытавшуюся вырваться из-под рук доску. Но доска, несмотря на все мои усилия, начала «бить» сильнее и сильнее. Я понял, что совершил ошибку, но мне уже ничего не оставалось делать, как только лечь на доску всем телом и прижать животом.
Отключить станок я не мог: доску стало бы бить ещё сильнее на снижающихся оборотах.
Прижимать её слева и сбоку от строгального станка, где мне это было бы делать гораздо удобнее, я тоже не мог — там впритык к станку прилегала кирпичная стена. Справа то и дело сновали туда-сюда работавшие в храме люди. «Неудобно я стою, — мелькнуло в голове, — вот если бы сбоку, а не с торца, мне было бы легче удержать и острогать непокорную доску…»
В это время я увидел, как со стороны внутренней части храма сквозь кирпичные стены стал входить в притвор и клубами собираться вокруг меня движущийся плотный бело-голубой туман. Я ясно видел его глазами. Клубы залили собой всё окружающее меня пространство. «Что-то совсем необычное мне вдруг стало видеться, — подумал я. — К чему это всё?»
И в этот момент раздался страшный выстрел, и доска, на которой я лежал мягким и таким чувствительным к режущим ранам животом, из-под меня куда-то исчезла! Её нашли только на следующий день в пятидесяти метрах от того места, где я работал. Сила, выбросившая непокорную берёзину из-под моих рук и живота была столь велика, что доска, не снижая высоты своего полета, легко перелетела через бывший спортивный бассейн и, с силой ударившись о бетонный забор, упала на землю.
Долго потом удивлялись мужики, работавшие в храме: «Ну почему доска, вылетев, не разрезала тебя пополам? Ведь ей просто негде было пролететь мимо тебя? Слева, вплотную к станку, была кирпичная стена, снизу — станок, сверху — ты, а справа проходил кто-то из рабочих».
Верующему человеку, конечно же, не надо ничего объяснять — Бог спас — и все! — а для неверующих это будет лишь «необычное стечение обстоятельств», «случайность» или в худшем случае «поповская выдумка».
Пусть каждый оценивает то, что я здесь описываю так, как подсказывает ему разум и сердце, а я продолжу последовательно и подробно описывать всё именно так, как оно происходило на самом деле.
После раздавшегося оглушительного «выстрела» и мгновенного исчезновения из-под моих рук и живота пересушенной тяжёлой березовой доски, правая рука моя попала на строгальный вал. Пальцы стало медленно и неумолимо затягивать вращающимися ножами в узкую металлическую щель, с противным хрустом перемалывая кость за костью. И началась борьба…
Станок затягивал в себя правую кисть руки моей всё глубже и глубже, а я, упершись левой рукой в железную станину, тщётно пытался вытянуть правую из разъяренной пасти станка на свет Божий.
Станок казнил меня за грехи мои тяжкие до тех пор, пока не сжевал «под самые корешки» четыре пальца, слегка зацепив большой. Когда фаланги пальцев закончились, мне, наконец, удалось вырвать руку из-под противно ревущих строгальных ножей.
Кто-то из рабочих дернул вниз ручку электрического рубильника. Я стоял и громко орал, как жестоко раненый зверь, неистово и многократно ударяя себя левой рукой по плечу, искалеченной и брызжущей фонтанами теплой крови, правой руки…
— Вот так! Вот так! Вот так надо было! — орал я, продолжая бить себя левой рукой по правому плечу.
— Господи! Только не уходи от меня! Я живым в этот станок залезу! Только не уходи от меня!
— Вот так! Вот так! Вот так надо было! — и я снова, с силой бил себя левой рукой по основанию правого плеча.
Сбежался народ.
Никто не понимал, почему я кричу столь странные, для окружающих, слова, но разбираться не было времени.
Тут же подогнали машину, и на высокой скорости, нарушая правила дорожного движения, мы понеслись по городу в больницу.
Время близилось к вечеру.
Мы остановились возле первой попавшейся по пути больницы. Я зашел. Дежурная медсестра едва не упала в обморок.
Молодая была, красивая, видно не приходилось ей сталкиваться с таким. Кроме неё там больше никого не было. Заглянув ей в лицо и на её трясущиеся руки, я понял, что надо ехать в другое место. Сел в машину, передавил вены в запястье на правой руке пальцами левой как можно крепче, и мы поехали за реку в другую больницу.
Встретившая меня там медсестра по-русски сочувственно ругнулась, крикнула, чтобы везли каталку, после чего быстро разрезала на мне ножницами рукава свитера и рубашки. Меня раздели, уложили и повезли в операционную, где (как я это понял из разговора медиков) спешно готовили инструменты для операции.
— Ну что, плотник? — ласково спросил меня молодой хирург. — Наверное, больно было?
— Да нет, — сказал я, — не больно. Я, перед тем как себе руку отхватить, только-только ножи на станке сам наточил. Острые были, как бритва. Будто знал, что для себя готовил…
Говоря это, я не врал, и даже рисоваться перед женским медперсоналом мыслей не было. Ножи я действительно только наточил. Да и боли-то особой, я действительно почти не чувствовал. Душа моя в это время была занята совсем не станком, и даже не тем, что вокруг меня в это время происходило. Я был занят в те мгновения совершенно иным, оказавшимся для меня тогда гораздо более важным, чем искалеченная рука.
Медики, кажется, оценили мою не вполне уместную шутку. Вокруг меня как-то сразу всё оживилось. Сёстры заулыбались, кто-то облегченно вздохнул. Медсестра поднесла к левой руке шприц, и мне перетянули руку жгутом.
— А это еще что за лекарство? — полюбопытствовал я.
— Наркоз, — ответила медсестра, начиная плавно вводить прозрачную жидкость, — сейчас поспишь немножко.
— А я думал, мне маску наденут, — сказал я.
— Нет, — добродушно усмехнулся врач, — маски не будет, тебе и этого хватит.
— А вдруг не возьмет?.. — возразил я, но тут же провалился в глубокий сон.
Очнулся я уже в палате. Стояла глубокая ночь. «Надо же, — подумал я, — приснится же такое! Станок какой-то, пальцы отрезало… кошмар! »
Для большей уверенности я потрогал левой рукой правую руку и наткнулся на прохладные, еще не вполне просохшие от лекарства бинты. «Нет, кажется, это был не сон», — подумал я и снова провалился в забытьё.
Проснувшись в следующий раз, в голове промелькнула та же мысль: «Надо же… станок… рука… приснится же такое!» Но левая рука опять нащупала прохладные бинты. И я снова уснул. Очевидно, наркоз еще гулял по моей крови и время от времени продолжал отключать сознание. Проснувшись в третий раз, вновь те же мысли… «Станок, рука…» Я снова потрогал правую руку. И тут только я ясно осознал: это – не сон, это – правда! И тогда в голове заскулило противное и жалостливое: «Ну вот, ты теперь калека… на всю жизнь… руку теперь не вернешь…»
— Господи! — громко зашептал я. — Убери от меня эту сволочь!!! Я не хочу слышать от него никакого сочувствия.
С молитвой к Богу противный голос исчез и больше никогда не возвращался со своею жалостью.
Наутро пришла медсестра с бинтами и лекарством. Я сел на постели.
— Лежи, лежи, — сказала мне она, — я тебе её итак перебинтую.
— Да нет, мне так удобнее будет, — сказал я и остался сидеть.
Медсестра сняла с моей руки повязку и стала внимательно смотреть в мое лицо. Потом на повязку, на мою руку и опять внимательным недоуменным взглядом в лицо. Наконец я не выдержал и спросил:
— Простите меня, но я не могу понять, почему вы так на меня смотрите? Что-то случилось?
— Да ничего, — после непродолжительного молчания ответила мне медсестра и, немного помолчав, прибавила: — Я более двадцати лет здесь работаю, а ещё ни разу такого не видела. После такой травмы, как у вас, вся повязка должна быть в крови, а она абсолютно чистая — ни капли… и она показала мне повязку: действительно, абсолютно чистая.
— Я не знаю, отчего так, — ответил я. — Я в медицине не разбираюсь.
А сам подумал: «Сейчас на утренней службе за меня, грешника скверного, по всем храмам города верующие молятся, вот крови-то и нет. Когда Бога искренне с верою просят одновременно СТОЛЬКО людей… вот и результат».
Медсестра ничего мне больше не сказала. Обработала руку, наложила свежую повязку, дала таблетки и ушла.
На следующее утро я спустился на первый этаж больницы, нашел то место, где с меня снимали одежду и потребовал, чтобы мне её немедленно выдали обратно. Медсестра стала упираться и что-то говорить мне о том, что если я сейчас самовольно покину больницу, то мне не выдадут больничный лист за нарушение режима. Тогда я стал настаивать:
— Мне не нужен больничный лист и не надо справок. Мне нужна моя одежда. Я хочу сегодня же выйти на работу. Мне храм восстанавливать надо.
Дежурная, видя мою непреклонность, раздраженно бросила мне одежду. К десяти часам утра я появился на пороге храма, ставшего мне родным за год моего почти круглосуточного бессменного в нём пребывания. Тут же принялся за работу, начав таскать одной рукой какие-то доски. Но к вечеру у меня поднялась температура, и пришлось лечь.
На следующий день мне позвонил хирург из больницы и указал адрес, куда я должен был ходить на перевязки, пообещав, что обо всем договорится.
Через неделю он сам пришел в храм и попросил разрешения осмотреть мою руку. Повязку я несколько дней уже не носил. Внимательно изучив всё со всех сторон, мы разговорились.
— Вы знаете, — сказал он мне, — то, что с вами произошло, — это самое настоящее чудо.
Я смотрел на хирурга в полном недоумении. Ничего чудесного я не заметил. Рука как рука… ну зажила за неделю, что в этом было чудесного?
Видя мое недоумение, врач объяснил:
— Крупные вены оказались перерезанными. А по ним должна была продолжать поступать кровь. До тех пор, пока всё не зарастет и не образуется обратный кровоток, ваша рука должна была распухнуть, как боксерская перчатка. Вам надо было лежать в больнице несколько месяцев и принимать лекарства. А у вас рука совершенно нормальная, нет даже опухоли! — и он еще раз внимательно осмотрел мою руку. Я молчал. Мне нечего было сказать. Потом врач предложил мне:
— Если хотите, то приходите в больницу. Я могу сделать вам дополнительную операцию, и тогда вам будет удобнее брать в эту руку сумку или ведро, — он показал мне место, где можно будет сделать дополнительный разрез на кисти руки, и прибавил: — Иногда так делают, хотя особого удобства это, конечно же, не даст. Можно заказать протез, но это дорого будет стоить.
Я отказался. Мы поговорили с ним еще немного и расстались. Дай, Господи, здоровья этому доброму человеку!
А теперь я подробнее поясню, какова была причина того, что я сразу же, как только мне с трудом удалось вырвать брызжущую кровью руку из железной пасти станка, громко орал такие странные слова: «Вот так! Вот так! Вот так надо было!» — и многократно бил себя левой рукой по правому плечу.
Может быть, кто-то заподозрит меня в нарушении психики во время болевого шока или даже во лжи, но я объясню, почему я так делал и говорил такие, лишь на первый взгляд, не имеющие смысла слова. Дело в том, что начало этой истории было положено не в тот день, когда я покалечился, а за две недели до него, и коротко расскажу о том, как события, описанные в этой главе, оказались связанными с некоторыми из тех, что я описывал в этой повести в главах ранее.
В минуту, когда я терял часть руки, внутри меня словно сжалось и встретилось моё греховное прошлое с тем будущим, что ожидает после смерти каждого из нас.
Всё во мне
Полно нечистоты…
Мрачный взор
Не может видеть Неба!
Жизнь моя —
Сплошь тёмные листы…
Чистым никогда я,
Грешный,
Не был.
Заливаюсь горькою слезой,
Русской водкой горя не залить…
Плачу к Богу:
«Что это со мной?!
Долго ль мне в изгнании этом жить?!»
В ответ слышу:
«Свой терпи удел.
Коль есть вера —
Всё терпи от Бога.
Был Христос безгрешен,
Но терпел…
Так умей и ты терпеть
Немного»
Всё пройдёт,
Откроет Вечность двери,
Ангел Божий
Внутрь меня войдёт,
Освятит моей души
Терпенье,
Слезы покаяния
Отрёт.
Кто внимательно читал начало главы наверняка заметил, что незадолго до того, как вращающиеся ножи строгального вала, с противным, отдающим по всему телу хрустом, начали перемалывать сухожилия и кости моих пальцев, я увидел, как сквозь метровой толщины кирпичные стены притвора откуда-то сверху всё помещение заполнил яркий, бело-голубой туман.
Он вошёл примерно за полминуты до того, как доска из-под меня полетела сквозь открытые двери храма через бывший спортивный бассейн. Туман этот вошел как облако, окружил всего меня с головы до ног, окружил станок и плотно заполнил собой весь притвор храма. Это облако было удивительно спокойным. Оно так приятно действовало на мою душу и на тело, что в этом необыкновенном свете я чувствовал себя хорошо, как в Раю.
Когда же станок стал кромсать мне руку, свет окружающий меня, несказанно усилился, и мне показалось, что я вошёл в него. Этот свет помог мне не чувствовать боль и он был таким утешающим, что ничто не могло сравниться с ним. Свет так очаровал меня, что я НИЧЕГО почти не осознавал и не видел, что происходит со мной и вокруг меня. Этот свет был таким родным нужным, важным.
Думаю, это был Сам Господь, Его Любящий меня Дух.
В этом свете, когда мне, наконец, удалось вырвать руку из станка, я увидел перед собой руку Бога. Она была такого размера,что в ней могло бы спокойно лечь два-три взрослых человека.
Рука была светлого цвета, но на ней лежал не человек, а свиток с моими грехами.
Уж не знаю как это Делает Господь, но я это много раз примечал, когда Благодать Божия особо касается души, она начинает в сотни раз скорее соображать и понимать всё. Скорость мышления увеличивается невыразимо, но при этом не происходит информационной перегрузки.
Когда я завершил обучение у отца Александра, то привык к тому, что разум, умеющего правильно каяться человека, может с лёгкостью (многократно) повышать скорость своего мышления. Но в тот момент, в храме, я впервые столкнулся с этой, неожиданно раскрывшейся во мне способностью мгновенно прочитывать тот объём текста, который я сам же писал в течение нескольких часов.
Это был свиток с грехами. Я его написал по повелению Божию за две недели до этого несчастья. То, при каких обстоятельствах и как я это делал, заслуживает отдельного рассказа. Но об этом в конце главы.
Хочу напомнить, что свет благодати вошёл в притвор, где я начал опрометчиво строгать пересушенную доску за полминуты до того, как случилось со мной несчастье.
О чём это говорит?
Это говорит о том, что Господь заранее знал, что со мной будет и что Он Сам пришёл помочь мне перенести заслуженное наказание.
Также, если кто помнит подробности моих рассказов о том, как меня пьяного (за дело) избивала у магазина разъярённая толпа алтайцев, и когда я тонул в «Винтах», то в те минуты я также чувствовал внутри себя особое умиротворение, усилившийся покой и уверенность в том что я нахожусь в полной безопасности. Хотя внешние события были небезопасными.
Вот это же чувство полной безопасности и покоя, но гораздо более сильное, было у меня и тогда, когда руку жевал станок.
За свою жизнь я жизнь я помню лишь четыре таких ярких переживания внутреннего умиротворения и высшей степени покоя и счастья, которые мне довелось испытать.
О трёх я уже рассказал, но эти три случая были сущее ничто по сравнению с тем покоем, о котором я расскажу в главе «Полтора часа с Ангелом». Разница была значительной во времени: потому что тот незабываемо приятный покой и умиротворение, что я испытывал потом в горах, при условии, когда опасность погибнуть была для меня совершенно неотвратима, длились около полутора часов.
Для чего я пишу об этом?
Чтобы ищущие Бога люди могли поверить в то, что Бог всегда рядом, Христос всегда близ, Он печётся о всяком человеке и может помочь так, как никто иной помочь не сможет.
А теперь о том, при каких условиях я написал тот свиток, что увидел в руке Господа в тот страшный момент.
Вглядываюсь в прошлые годá,
Вспоминаю кровь и слезы лет…
Сколько раз ждала меня беда,
И вновь в Боге нахожу ответ!
.
Что случайным не было ничто!
Даже грязь пороков — пустота…
Помогли познать мне, что без Бога
Никто не будет счастлив никогда.
Вернулся я с вечерней службы из соседнего храма (службы в том храме, что я восстанавливал, ещё не велись) в свой храм, заступил на ночное дежурство. Закрыл в притворе на внутренние засовы железные массивные двери, зашел в сторожку и задумался.
Помню, что долго стоял, не в силах понять, что же это происходит внутри меня? Что-то необычное, неведанное.
Наконец, самым явным образом, я услышал четко прозвучавший в вечерней тишине, голос:
— Садись и пиши!
От неожиданности я не сразу сообразил, что надо было писать, но схватил строительный химический карандаш, лежащий тут же, а вот бумаги долго не мог найти в голой каменной сторожке.
Наконец, не знаю, каким(?) Божиим чудом, раскопал я где-то в углу среди строительного хлама и пыли увесистый рулон бумаги с нанесенной на него темно-синей сеткой. На рулоне можно было писать, но только с внутренней его стороны, где бумага была светло-синего цвета.
Я сел и начал описывать все те свои грехи, которые я реально совершал в своей жизни, но которые раньше не мог детально вспомнить, не смотря на все усилия.
Где, при каких обстоятельствах, как я обижал людей, как именно блудил, как бил, как физически и душевно калечил людей, как издевался над кем-либо и всё такое прочее… всё это, словно кто-то раскрывал внутри моего сознания, в ярких достоверных подробностях.
Я сидел и кратко, не вдаваясь в мелкие детали, документировал все те грехи, что представали перед моим внутренним взором. Писал я долго. Исписав почти весь рулон, на утро я отправился к священнику.
Понимая, что исповедь будет долгой, я терпеливо ждал, чтобы подойти к исповедному аналою последним.
Когда, наконец, наступила моя очередь исповедоваться, старый, седой, маститый, во всех прочих обстоятельствах непременно выдержанный и спокойный митрофорный протоиерей, вдруг стал буквально, чуть ли не во весь голос гневно кричать на меня в храме прямо во время службы…
— Что ты это пришел на исповедь с таким большим списком? Неужели ты не видишь, что служба уже затянулась и мне пора идти домой?!
Уж не знаю, что там внутри меня происходило? Бог ли во мне был или же сам дьявол внушал мне что-то, но я подошел к аналою, решительно протянул свой изрядно помятый, грязный от строительного мусора густо исписанный увесистый рулон бумаги и твердо сказал:
— Батюшка, вы не имеете права отказать мне в исповеди…
Ему просто не осталось ничего иного, как только взять мой список и начать читать его.
То, как он читал этот список, до сих пор стоит перед моими глазами как одно из наиболее сильных впечатлений в жизни.
Рулон с описанием грехов моих медленно, по мере его прочтения, опускался и складывался у ног стоящего у аналоя священника прямо на пол храма неровными ленточными кружевами. И чем тоньше становилась та часть рулона, которая оставалась непрочитанной в руках у батюшки, тем все ниже и ниже склонялся он над аналоем.
Я почти физически ощущал, как грехи мои ложились на его старческие плечи тяжким, труднопереносимым грузом. О том, что я жил в преступной среде до двадцатисемилетнего возраста, этот батюшка знать не мог. Я был в послушании на стройке храма ко времени этой памятной для меня исповеди не более двух-трех месяцев и о подробностях своей прошлой жизни не распространялся.
Наконец, батюшка дочитал мой список. Посмотрел на меня внимательно своим жалостливым, откровенно удивленным взглядом и сдавленно сказал:
— Я не знал, что у тебя была такая жизнь!
— Батюшка! — искренне вырвалось у меня. — Я и сам не знал этого. Я вроде помнил, что грешил много, но в чём именно грешил, вспомнить никак не мог. Я хотел вспомнить, очень хотел, но у меня не получалось. Вот только сегодня ночью вспомнил в подробностях.
Батюшка прочитал надо мной разрешительную молитву и вкатил мне тяжелую епитимью сроком на год. Епитимью (как бы это ни было для меня трудно) я, по мере сил, нёс.
Вот именно этот самый свиток я и увидел потом на раскрытой пред моим лицом ладони Христа! И я разом вспомнил все содеянные мною безобразные грехи, где упоминались в том числе и разбитые, лопнувшие от моего жестокого удара губы несчастного Ивана-алтайца. А внутри меня была лишь одна тогда мысль, мысль не о потерянной руке, а о жуткой моей мерзости перед Богом и о страхе вечного наказания за все те грехи, что я делал живя в неверии.
«ВОТ ЗА ЧТО ТЫ ПОПАЛ В ЭТОТ СТАНОК!»
Когда же я вырвал руку из еще продолжавшего вращаться, но уже отключенного кем-то из рабочих станка, я был вне себя от душившей меня крайней ярости…
— Вот так! Вот так! Вот так! По самое плечо надо было отрезать мне руку, а не по кисть, за все мои пакости, за переломанные человеческие судьбы, за грехи, что я успел натворить, за безбожно прожитую жизнь! Господи, как же мало Ты меня наказал!
Между тем, во время моих диких криков свет, окружавший меня и заполнявший пространство храмового притвора, начал мало-помалу подниматься вверх и уходить вглубь храма, в ту сторону, где находился верх алтаря. Всё готов я был отдать в тот момент, только бы Христос не бросал меня. Даже и самую жизнь свою.
Люди думали, что я кричал от боли, но я кричал ОТ крайней НЕНАВИСТИ К самому СЕБЕ. Кричал от любви ко Христу, раскрывшейся во мне тогда с всепоглощающей силой. Ведь Господь Иисус Христос — это такая Любовь, которую и описать-то невозможно… и только тот может это понять хорошо, кто реально прикоснулся к этому вышеестественному и, одновременно, такому естественному для каждой человеческой души, свету. Этот свет и любовь есть Иисус Христос, и Он — Бог.
Эти краткие и простые слова, скорее всего, ничего не скажут неверующему человеку. Но сколько в них может быть для простого верующего сердца света, необыкновенной силы, жизни, утешения и живого, действенного смысла…
Боль от травмы, которую мне нанес строгальный станок, я почувствовал лишь тогда, когда уже сидел в машине, и мы неслись по городу в направлении больницы.
Господи, прости мне бесчисленные грехи мои…
………………
Конечно же, кто-либо из верующих людей, читая эти правдивые строки мои, может подумать: «Вот повезло же человеку: он видел, слышал Господа, чувствовал любовь к Нему, Господь помог ему такое пережить…»
Всё это так, но лишь сейчас, когда я набираю текст этой повести, когда с момента травмы прошло двадцать четыре года, я понимаю всю ту ГЛУБОЧАЙШУЮ недостаточность преобразования чувств души моей в тот год для того, чтобы я реально мог приблизиться к Богу. К реальной близости к Богу я был не готов тогда, я был не дозревшим.
Вот чему особо ценному обучил меня отец Александр.
Он обучил меня тому, что я не могу считать себя нормальным верующим, пока душа моя не утратит прежнюю свою падшую природу. Пока душа не обучится дышать не собой, не своими (пусть даже правильными, догматически выверенными мыслями и чувствами о Боге), но должна была душа моя обучиться молиться, каяться, воспринимать всё и реагировать на всё ТОЛЬКО Силой Духа Божия.
Вот когда делается духовно зрелой душа.
Когда в ней Бог, а душа в Нём.
Строгое требование, но, только исполнив это высочайшее по своей трудности (и для понимания) требование, душа моя могла бы сказать самой себе: «Господь близок мне».
И вот сейчас смотрю внутрь себя и вижу, что любить Бога так, как мне даровано было любить тогда, в самом моём начале пути к вере, на сегодняшний день у меня недостаёт внутренних сил.
Должен любить Бога я всем сердцем и всей душою, но не сказал бы, что люблю Его так или что смогу в будущем так любить Его. Лишь делаю усилия любить Господа так, как получается.
Принуждаю себя не забывать о Нём ни на минуту и не всегда это у меня получается.
Чудеса же Божии потому столь редко случаются с людьми, что они НЕ ДЕЛАЮТ душу человека ХОТЬ В МАЛОЙ даже степени сильнее в борьбе с грехом.
Сильнее в борьбе с грехом душу человека делает лишь НАВЫК к постоянству молитвы и покаяния, навык к непрестанной боли перед Богом, без которой совершенно всё в человеке ничто.
Но не стану забегать вперёд. О глубоком и крайне важном для каждого человека преобразовании души я буду говорить в главе, описывающей мои встречи с монахом — пустынником Александром.
…
Жизнь человека — это книга, страницы которой время от времени, избавляя нас от скуки, переворачивает Суд Божий.
Глава четырнадцатая
Кувырком к Телецкому озеру
С любых вершин есть множество путей,
Но нет с земных вершин путей наверх.
Прельстился дьявол гордостью своей,
И в нас вселяет непрестанный грех.
.
И я, как все, — с грехами пополам,
Иду по жизненным подъемам и долинам.
Обломки собирая здесь и там,
В стремлениях к не истинным вершинам…
В храме, который я начинал восстанавливать, неровные неоштукатуренные стены постепенно стали белыми и гладкими, под куполом появилась роспись. Начали совершаться ежедневные богослужения. Приходская жизнь храма по тропам испытанных веками православных традиций потихоньку вступала в размеренную колею, обустроенную святыми предками.
К этому времени меня начала привлекать монашеская жизнь, поэтому на предложение остаться при приходе восстановленного храма я ответил решительным отказом и направился в один из старейших монастырей России на строительные работы.
О том, что я тосковал по Горному Алтаю, не признавался даже самому себе.
Как бы я ни пытался убеждать себя в обратном, но не помню ни единого дня в монастыре, когда бы я не чувствовал себя чужим среди чуждых мне по устремлениям людей. Я чувствовал себя «не в своей тарелке». Не хватало молитвенного уединения. Узнав изнутри монастырскую жизнь, я разочаровался в ней. Познал, что за внешним благочестием, за чёрными рясами вдали от посторонних глаз в человеке с особой силой могли развиться такие страсти, которых не позволяли себе (или же не могли позволить себе из-за недостатка денежных средств) мирские люди.
Монастырский период нанёс немалую боль моей душе. Монастырь утопал в роскоши в то время, когда большинство людей в миру питались, чем попало и едва-едва сводили концы с концами. Это не радовало меня…
С одной стороны богослужебный устав монастыря, что называется, тянул мою душу к Богу, подталкивал её в Царствие Небесное. С другой – монастырские будни были так организованы, что на серьёзную работу над самим собой у меня не оставалось сил.
Вскоре я понял, что монастырь, в котором я работал, по сути был направлен на единственную цель — на выжимание денег из туриста и паломника. Монастырскому начальству было безразлично, как ты молишься, как каешься и жива ли к искреннему покаянию душа твоя? Главное, чтобы ты был исполнительным работником, за этим следили строго.
Из сказанного выше, понятно, что когда трехгодичный срок моего пребывания среди православных на приходе или при монастыре, назначенный мне в письме священником, по воле которого я вынужденно покинул заповедник, подошёл к концу, я, ни дня не медля, покинул монастырь и вернулся на Алтай. Мне было прямо сказано: «После трехгодичного пребывания на любом из приходов, если захочешь, можешь вернуться в уединение, но не раньше».
Мне было предложено монашество, но за десять дней до назначенного дня пострига, я твёрдо отказался, решив избрать для себя путь молитвенного уединения в горах. Я понимал, что если приму монашеские обеты, придётся оставаться в монастыре, после чего меня замучают послушаниями, и тогда на молитву и на напряжённую работу над своей душой мне не оставят уже ни времени, ни сил. И так будет всегда…
Молитвенно несостоявшихся монахов, в том числе в священном сане, я близко знал немало. Очень мне не хотелось пополнять их печальное число. До сего дня печально мне вспоминать искренние рассказы молодых монахов, которые были уже в священном сане. Они говорили о том, как сильно жалели они, что приняли на себя постриг, НЕ ЗНАЯ, что их ожидало ПОСЛЕ него. Горькая ирония судьбы, но передо мной встал выбор: или молитва, или монастырь!
Уйти из монастыря мне было нелегко. Там у меня была обеспеченная жизнь. На Алтае же меня никто не ждал. Нужно было искать спокойную работу в лесу.
Выбор был небольшой, и я направился в контору Алтайского государственного заповедника, в котором работал прежде. Внутренний голос подсказывал мне: «Тебе дадут там место на одном из кордонов, а о том, что у тебя нет на руке пальцев, и ты не сможешь стрелять из карабина, не беспокойся. Все устроится».
Это были годы крайней экономической разрухи в России: даже добраться до посёлка, где находилось начальство заповедника, было проблематично. Не только вертолёты не летали туда, но даже машины ходили лишь несколько раз в году потому что перевалы засыпало снегом и не было денег на очистку дорог. Нечасто забрасывали туда продукты и минимум солярки для электрогенератора, но по старому знакомству мне удалось уговорить местного жителя попутно доставить меня на моторной лодке в научный поселок.
Процедура моего устройства на работу заняла менее часа.
О егерях на местах никто не заботился: по полгода не платили зарплату. Работать и без того в жёстких условиях никто не хотел. От хронического, затянувшегося на несколько лет безденежья некогда обширное хозяйство заповедника пришло в упадок. Мне сказали:
— Можешь не чистить троп и не делать егерских обходов. Только живи на кордоне. Главное для нас сейчас, чтобы местные жители не разграбили дома, принадлежащие заповеднику.
Я был рад тому что быстро решил свою проблему с жильём по задуманному мною плану. Подписав необходимые бумаги и выйдя из бухгалтерии, решил осмотреться. На поселковой дороге встретил знакомого егеря.
— Слушай, Владимир, на старых картах я видел обозначенную вдоль береговой линии тропу до Артыбаша. Она еще жива?
Владимир, старый опытный егерь, задумался и сказал:
— Была такая… лет тридцать назад. А потом появились катера и моторные лодки, и там перестали ходить. Всё заросло. Тропы давно не чищены. Заблудишься.
Я показал на находившиеся перед нами горы и спросил:
— А где начало тропы?
Владимир объяснил и еще раз напомнил:
— Там давно никто не ходит. Километра четыре тропы ещё осталось, а потом она будет очень тяжелая, да и не найдешь ты ее. Собьешься с дороги. Лучше подожди катера. Через неделю, вроде, обещали солярку привезти. На катере попадёшь в Артыбаш.
— Хорошо, не пойду, — видя его искреннее беспокойство, пообещал я, и мы расстались.
Ждать катер целую неделю мне не хотелось. А зная порядки снабжения заповедника в те времена, я понимал, что и через неделю, и через две и даже через три, солярку могли не привезти. Что же? Мучиться от безделья. Не по мне это.., подумал: «Что ты, Сергей?! Вырос в горах, а боишься какой-то старой заброшенной тропы, по которой никто не ходил пусть даже и тридцать лет? Разбей дорогу на два этапа. Сегодня исследуешь приблизительно первую половину тропы, и вернешься сегодня же назад. А завтра, с утра пораньше, глядишь, отыщется и вторая половина пути».
Мысль мне понравилась. Да и душа моя так истосковалась по одиночеству и долгим горным переходам, что я решил немедленно отправиться на поиск первой половины пути.
Зайдя к знакомому «научнику» (так называли в заповеднике тех, кто занимался научной работой), у которого я обычно ночевал, когда бывал в конторе заповедника, я сказал:
— Пойду, прогуляюсь по горам. Соскучился сильно по лесу. Если вернусь поздно, не беспокойся. Может, я допоздна задержусь.
— Ладно, сходи, — и, зная мою неспокойную натуру, спросил: — А куда ты собрался?
— Хочу посмотреть тропу на Артыбаш.
— Нет… — стал отговаривать меня Олег, — ты лучше туда не лезь. Намучаешься без толку, да и тропы не найдешь. Там уже лет пятнадцать как даже наши охотники не ходят. И нужно тебе ноги ломать?
— Да не собираюсь я в Артыбаш идти до самого конца. Я только по горам похожу до вечера, а потом к тебе ночевать вернусь. Да и когда сейчас уже идти в Артыбаш? — я постучал пальцем по часам на руке. — Время два часа дня. Если меня ночь в горах застанет, я там замерзну. Что я, сумасшедший, что ли, в это время в Артыбаш собираться?
— Ну ладно, погуляй, если так хочется. Только далеко не заходи, там местами опасно.
Я развернулся и пошел по улице поселка. Олег крикнул:
— Куртку возьми. К вечеру похолодает.
— Да нет, не надо. Я по южному склону помотаюсь немного, и пораньше вернусь. А куртка пусть у тебя лежит… вон, как солнце жарко припекает.
Я вышел из поселка в полной уверенности, что к вечеру мы опять с Олегом будем сидеть в его комнате, наполненной книгами до потолка, и вести наши бесконечные беседы о том — о сём. А тем для таких теплых бесед накопилось предостаточно за более чем десятилетний срок нашей дружбы. Олег был одним из самых опытных «научников» в заповеднике, куда он прибыл совсем ещё молодым сотрудником и дорос до кандидата биологических наук.
У Олега была огромная библиотека, и он действительно много знал. Во время наших бесед я открывал совершенно новые для себя научные знания о явлениях окружающей природы, о которых сам я бы ни за что не догадался.
Ведь чтобы сделать какое-либо открытие иногда были необходимы многолетние усилия десятков, а иногда и сотен людей. Времена талантливых одиночек закончились. В науке начинался век высокоточных приборов, долговременных тщательных наблюдений за природными изменениями и засилье компьютерных технологий. Впрочем, в России талантливые одиночки не переведутся никогда. Россия, она на то и Россия, чтобы удивлять мир невероятными открытиями в различных областях науки, военной техники и, к сожалению, криминала.
С Олегом мне всегда было крайне интересно общаться. Человек он был, по-настоящему, высокообразованный и увлекающийся. Его оригинальные оценки окружающей действительности порою ставили меня в тупик, придавая ходу моих мыслей новое, неожиданное направление.
Именно он научил меня смотреть на природные, социальные, политические, а потом и на религиозные явления не так, как о них пишут в газетах и книгах (пусть даже и научных), и не так, как видит это «общественное мнение», но он обучал меня думать самому и принимать явления такими, какие они есть на самом деле.
Широкая эрудиция, простота оценок, предельная честность, постоянный интерес к новым научным открытиям, описываемым в научной русской и зарубежной периодике, его обширные связи с учёными из США — всё это делало наши беседы бесценными для меня. Я благодарен Богу за то, что мне много лет довелось тесно общаться с этим человеком. О моём криминальном прошлом, Олег, естественно, ничего не знал.
Спустя полчаса я поднимался на первый крутой подъем по давно нехоженой тропе. Апрельское солнце на крутом южном склоне припекало основательно, мне стало жарко. Сняв пиджак, привязал его рукавами к поясу и остался в одной рубашке.
Забытая людьми, но местами хорошо видимая горная тропа, шла по узкому то земляному, то каменистому карнизу, то почти прямо, то петляла, делая замысловатые подъемы, повороты и спуски. Местами тропа совсем терялась, но, быстро оценивая обстановку и обследуя склоны на выходе из горных полян, я скоро её находил. Местами шел напролом, хорошо зная,куда выйдет заросшая за тридцать лет тропа у мест где начинаются скальники. Опыт многолетнего странствования в горах меня не подводил. Я не переживал уже, что тропа то и дело терялась, зная что в этих каменистых местах и в местах, поросших мхом, признаки старой, когда-то активно посещаемой тропы, местами непременно должны были виднеться ясно и отчетливо.
Наконец я вышел к такому месту, где тропа расходилась надвое.
— Налево пойдешь, коня потеряешь. Прямо пойдешь, ничего не найдешь, — сказал я сам себе вслух, остановился и задумался.
Тропа, идущая налево, пересекала небольшой горный ручей и круто поднималась по почти вертикальным скалам. Та, что вела прямо, уходила в узкое, расширяющееся вдали ущелье, географическое положение которого было явно не в той стороне, где находился Артыбаш.
«Если пойду прямо — попаду в широкую долину, куда давно, но все же нередко ходили на охоту местные жители, а если поверну налево — есть шанс найти тропу, ведущую в Артыбаш. Если тропа, поворачивающая налево, окажется хорошо набитой еще на три-четыре километра вперед в западном направлении, то это именно та самая старая тропа и есть, а другой на этом ландшафте проложить негде ни человеку, ни даже диким животным», — подумал я и полез на крутой каменистый склон, надёжно цепляясь за выступы крепкого гранитного скальника.
Наверху, как я и ожидал, была прекрасно набитая, старая, хорошо видимая тропа.
По расстоянию, пройденному в этот день, я понимал, что одну треть старой дорожки, ведущей в Артыбаш, я уже нашел. «Надо бы поворачивать назад», — подумал я и остановился.
Иногда в горах было жизненно необходимым учитывать такое понятие, как «точка невозврата», примерно почти так же, как в авиации, когда в баках самолета после «точки невозврата» топлива уже могло не хватить на обратный путь или до ближайшего аэродрома. И ежу понятно, если «точку невозврата» пилот прошляпит, то хочет он этого или нет, но придётся делать аварийную посадку.
В горах, разумеется, учитывалось не топливо в баках и даже не количество продуктов в рюкзаке, а время.
Если у неопытного путника не хватало времени дойти до ближайшей пастушеской стоянки или до какого-либо населенного пункта, то приходилось коротать ночь в горах, а это при определённых условиях приводило к гибели человека.
На мне не было даже теплого свитера. Летняя немецкая лётная форма не годилась даже для межсезонья. Не было ни ножа, ни спичек, ни продуктов. Если бы ночь застала меня при таком раскладе в горах, то в апреле я вряд ли дожил бы до утра. Я просто околел бы к утру при неизбежных на этих высотах в это время года –10° — –12°С.
«Если поверну назад сейчас, буду в поселке к вечеру, — подумал я, – если пройду вперед еще три-четыре километра, смогу вернуться лишь поздно ночью, даже если буду идти максимально быстро».
Я понимал опасность, которой себя подвергал, но уж больно заманчивой мне показалась так хорошо видневшаяся на каменистых замшелых местах нехоженая старая тропа. И я допустил ошибку недопустимую в таких условиях. Я УВЛЕКСЯ тропой и на два часа напрочь забыл о «точке невозврата»…
Эта ошибка едва не стоила мне жизни. Выйдя к высокому гребню пологой горы, я неожиданно поймал себя на мысли, что «точку возврата» я уже миновал более чем полтора часа назад!
Идти в ночи обратно по опасной тропе, то и дело ведущей по краю обрыва, завершающемуся в холодных водах Телецкого озера, было теперь уже совершенно немыслимо!
Оставалось только одно: как можно скорее до наступления темноты успеть спуститься к озеру, где, как я знал по карте, непременно должна была быть старая тракторная дорога, ведущая в Артыбаш.
Даже самой глубокой ночью по старой тракторной дороге, пусть не быстро, но идти все же можно, а вот по горам — нет.
В мыслях своих я крепко выругал себя за опрометчивый поступок и за свое мальчишеское увлечение поисками старой тропы, но какого-либо другого выхода у меня теперь уже не оставалось. Мне надо было прибавить ходу и двигаться только вперед! И как можно скорее!!!
Темнеющее в густых облаках небо начинало понемногу сереть. День клонился к вечеру. Я знал, что сумерки, особенно в узких ущельях, очень быстро переходят в непроглядную тьму.
В моей голове тогда осталась лишь одна по-настоящему значимая мысль: «Только бы успеть до наступления непроглядной темноты спуститься к берегу Телецкого озера на тракторную дорогу. Только бы успеть, а иначе меня будет ожидать медленная мучительная смерть от переохлаждения в горах».
Подъем на водораздельный гребень горы, за которым, как я предполагал, был спуск к озеру, совершенно неожиданно осложнился не успевшим растаять здесь зимним снегом, который был мне сначала по щиколотку, потом по колено, а потом по пояс!
Я давно уже шел не по южному, а по северному склону, который был не очень крутым, но все же достаточно высоким. Времени, чтобы обойти эту снежную вершину, задав многокилометровый крюк на северо-запад, у меня не было.
И вдруг (именно вдруг!) я увидел метрах в трехстах выше от себя следы медведя, очевидно только-только вставшего из зимней спячки. Следы его вели прямо наверх гребня горы, именно в том направлении, куда мне и было нужно.
Встречаться в лесу с недавно проснувшимся, проголодавшимся за время долгой спячки крупным зверем мне не хотелось. Но времени на рассуждения у меня не было ни минуты. Я направился по медвежьему следу.
— Господи! Устрой так, чтобы мне с ним не встретиться! — вслух помолился я, с трудом долез, почти ползком, до видневшегося начала следа и потом начал перепрыгивать из одной глубокой ямы, оставленной медвежьими лапами, в другую. «Ну и здоров же, зверюга!» — искренне удивлялся я, с трудом перебрасывая ноги в глубокие снежные ямы.
«У него четыре лапы, а у меня две ноги, и то не могу перелазить из одного следа в другой: потапыч – матёрый гигант редкой величины», — думал я, и в то же время сердце мое было преисполнено радости. «Это Господь позаботился обо мне, направив медвежий след в нужном мне направлении… Здоровенный медведь будто нарочно для меня курс проложил! Пропахал дорогу, что тот трактор!» Я благодарил Бога: «Господи, слава Тебе! Это Ты послал его пройти именно этим путем».
Довольно быстро выбравшись по медвежьему следу наверх водораздела, я облегченно вздохнул. Внизу, приблизительно в полутора километрах от меня блестели воды Телецкого озера. Это было именно то самое место, куда я и рассчитывал выйти, преодолевая подъем на этот горный хребет.
— Слава Тебе, Господи! — вслух помолился я. — Не заблудился!
«Теперь уже точно буду сегодня в Артыбаше и все опасности и тревоги мои позади», — подумал я, даже тенью мысли не подозревая, что самые страшные испытания этого дня ещё впереди.
Подо мной виднелся почти полукилометровый крутой спуск, покрытый глубоким (более метра), слежавшимся снегом. Медвежий след, своевременно помогший мне выбраться наверх этой горы, круто меняя направление, уходил на восток по гребню горы по своим медвежьим делам, а мне надо было как можно скорее на юг вниз к озеру, а потом круто на запад.
Здесь я ненадолго прерву хронологию описываемых мною событий и кратко опишу странный сон, который много раз донимал меня, когда я был послушником в монастыре.
Этот сон всегда начинался и заканчивался для меня одинаково.
Мне снилось, что я нахожусь на вершине снежной горы прямо напротив Артыбаша. А потом бросаюсь с этой горы кувырком, и лечу то вниз головой, то перекатываясь с боку на бок, почти до самого ее подножья.
И какой-то непонятный, неестественной силы мистический страх непременно будил меня в этом месте, независимо от того снился мне этот эпизод поздней ночью или же под утро. Я просыпался, когда во сне достигал низа горы перед пологим спуском к озеру.
Просыпаясь от страха, я всегда говорил сам себе одни и те же слова: «Опять меня бесы мучают… приснится же глупость такая!.. Какая-то бессмыслица… лечу вниз головой с крутой горы возле Артыбаша да еще от самого верха до низу!.. Да я на этой горе даже и не был-то никогда и вряд ли когда буду… точно этот сон от бесов», — вот как я тогда думал.
Но сон повторялся опять и опять, и я убеждённо говорил себе: «Точно этот сон от бесов».
Перечитав огромное количество книг по православной аскетике, я к сожалению тогда не понимал личную умственную немощь.
От недопонимания своей глубоко испорченной мысленным грехом природы я по гордости своей преждевременно и легкомысленно считал себя способным различать, какой помысел или сон может быть от бесов, а какой от Бога.
Впоследствии от этой утонченной духовной гордости мне не без труда удалось избавиться. В течение многих лет на практике духовной жизни Господь Иисус Христос Бог ясно, с неутомимой настойчивостью, убеждал меня в том, что единственное, на что я только и бываю всегда способен, так это на непрестанные духовные ошибки…
Да, да, — я находился именно на той самой горе, которая снилась мне с завидным постоянством…
Я стоял на заснеженной вершине, а подо мной был именно тот самый крутой уклон, по которому я во сне уже около десятка раз скатывался кувырком к её подножию.
«Это еще вопрос, от бесов ли был этот сон или же нет?! — подумал я. — Но надеюсь, кубарем-то лететь мне с этой горы не придется?! Спущусь каким-нибудь, менее экстравагантным, способом».
Отсутствие на мне свитера и теплой куртки никак не располагало к кувырканию по мокрому, подтаявшему сверху за теплый апрельский день, снегу южного склона.
Но первые же шаги, сделанные мною вниз под уклон спуска, ясно показали, что спуститься «просто так, не кувырком» у меня не получится!
Снег на южном склоне был таким же глубоким, как и на северном, но вот рыхлым и вязким он был лишь на незначительной его части. А под ним находилась крепкая толстая корка снега, которую пробить ногою я смог с большим трудом всего два-три раза. Но когда я пытался вставать на этот снег, то мгновенно проваливался по пояс в узкий ледяной «капкан». Вытащить из него ноги, да еще на крутом склоне, мне удавалось с огромным трудом…
Так вот и пришлось мне кувырком полететь вниз.
Во время кратких остановок я лишь старался выбирать места поровнее да поудобнее, и где боком, а где и через голову, так кувырком долетел до самого подножья склона, стремясь не натыкаться на тонкие осины, росшие на этом склоне. Таким образом, мой вещий сон исполнился во время, предназначенное Богом, с максимальной точностью.
Внизу склона снег стал по колено, и я уже смог, без кувырканий и холодных болезненных прижиганий снегом, идти более-менее прямо. Уклон стал более пологим и ещё через сотню метров я, наконец, вышел на голую землю.
Это было остожье.
«Вот хорошо, — подумал я, — раз есть остожье, значит, от него ведёт вниз по ущелью та самая тракторная дорога, которую я видел на карте».
«Дело в шляпе! — торжествовал я свою победу. — Слава Богу! Я дома, и опасности больше никакой!»
До пологого берега Телецкого озера мне оставалось около полутора километров.
Подойти к берегу озера я мог только по узкому ущелью, безопасному на первый взгляд. Но в горах иногда бывает так, что наиболее серьезная опасность подстерегает человека там, где он её не ждёт.
Мрачнею я, взирая на себя,
К чему обман?!
Во всём я ненадежен…
Один лишь Бог,
Нас Милостью храня,
В Любви Своей
К нам, грешным, непреложен.
Тракторная дорога, к началу которой я вышел, неожиданно уперлась в широкий мощный поток, образовавшийся от обильного дневного таяния снегов на южном склоне.
Поначалу я не сильно испугался. Бывал ведь в передрягах с неожиданно вздыбившимися горными ручьями на Дальнем Востоке и, тем более, на Алтае. Я поспешно стал спускаться вниз по течению ручья, чтобы продолжить спуск, не пересекая его. Но пройдя метров двести, уперся в отвесную скалу, пройти по которой было невозможным.
Я вернулся к тракторной дороге, уходившей в разбушевавшийся горный поток, пригляделся и понял, что лучше не рисковать.
Четыре-пять метров — расстояние не очень большое, но уклон, предполагаемая глубина и скорость течения потока не оставляли надежды на переход.
С риском для жизни можно было попытаться перейти реку с шестом, но под рукой ничего не было. Подойдя к остожью, я начал разбирать его, но пришлось оставить эту затею: подгнившие старые жерди сломались тут же, как только я взял их в руки, не выдержав собственного веса.
Я заметался по поляне, как раненый зверь. Даже попытался руками выломать какую-нибудь крепкую палку, но ничего не получалось.
— Дурак! Даже ножа с собой взять не мог! — чуть не плача выругал я себя.
Положение мое становилось чрезвычайно опасным и даже критическим.
Через десять-пятнадцать, максимум двадцать минут я точно знал, что в узком ущелье должна была наступить непроглядная тьма. Перейти через речку мне не давал мощный поток весенней воды, а от того, что я кувыркался по снегу, на мне не осталось ни одного сухого места. Меня «начало бить» от холода. Я был уверен: жить мне не более четырех часов, впереди меня ждала неминуемая смерть от переохлаждения…
Самой обидной была мысль, что погибать приходилось не где-то далеко в горах, но в четырех-пяти метрах от заманчиво чернеющей в темноте тракторной дороги, ведущей к человеческому жилью.
Холод начинал пробирать меня до костей.
Потом затрясло непрестанно, и мной овладели невыразимо мрачные предчувствия.
Пробегав по старому покосу несколько драгоценных минут без всякого толка, я, наконец, заставил себя уяснить, что надо успокоиться и принять как есть ту самую мысль, что оставаться мне здесь нельзя ни минуты.
Один лишь Бог знает, какого нервного напряжения и душевных усилий мне стоило, преодолев страх, взять себя в руки и заставить приблизиться к бушующему, горному потоку. Я начал внимательно осматривать воду. Пристально вглядываясь в темноту, медленно спускался вниз по течению, шаг за шагом, метр за метром.
Единственное место, где оставалась хоть какая-то надежда преодолеть разбушевавшуюся водную стихию, оказалось в самом низу, почти у той скалы, которую я не мог ни обойти, ни пройти по ней. А десятью — пятнадцатью метрами ниже поток воды превращался в грозно шумящие водопады. «Если унесет туда течением…» — думать об этом не хотелось.
С ясным осознанием степени крайнего риска и еле живым от страха сердцем, я вошел в шумный горный поток. Глубина почти сразу стала мне по пояс, но я продолжал движение вперед, пытаясь нащупать ногами крупные камни, упершись в которые я все-таки надеялся преодолеть этот поток, хотя бы до середины. Именно до середины я и дошел.
В тут меня и стало медленно заваливать течением на спину. «Всё… доигрался… это уже точно… верная смерть…» — успел подумать я.
Не раз приходилось мне заходить в различные горные потоки. Иногда в течение всего лишь одного дня заходил в горную реку не менее двух десятков раз — опыт у меня в этом деле был огромный. Поэтому я абсолютно точно знал, что если меня собьет течением в этом месте, то шансов остаться в живых не останется. В это краткое, отпечатавшееся в памяти, мгновение я похоронил себя…
«Все, прощай, моя безвременно законченная жизнь», — сказал я сам себе, ясно представляя, что будет со мною через три-четыре секунды, когда меня донесет до шумящего внизу в темноте водопада.
И вдруг! Вот именно, вдруг! Я ощутил у себя в левой руке палку, которую я быстро воткнул между крупными камнями. Именно она удержала меня от неминуемого опрокидывания на спину. Сделав с помощью моей деревянной спасительницы два жизненно необходимых шага, я миновал середину потока. И только потом я стал осознавать, что на берегу палки в моей руке не было! Это было невероятно!
«Я заходил в воду без палки, —лихорадочно работала мысль. — Откуда она взялась? Почему она находится в моей руке не просто так, а именно так как мне нужно: толстым концом вниз, а тонким вверх?! Кто мог подать мне её? Ведь рядом никого нет!»
Момент для размышлений был выбран более чем неподходящий: меня сбивало течением. Я продолжил переправу.
Сделав еще несколько шагов с помощью этой Чудесной палки, я с силой бросил свое грешное тело к спасительно близкому левому берегу реки.
Меня быстро понесло течением вниз, но я успел ухватиться за ветви заранее примеченного дерева.
Крепко уцепившись за ветки дерева по острому характерному запаху, оставшемуся на руках, понял, что это была черёмуха, я описал плавную дугу по быстрым волнам шумного горного потока и приблизился к берегу. После чего, цепляясь за корни деревьев и растущий на берегу реки кустарник, благополучно выбрался на отвесный невысокий противоположный берег.
— Слава Тебе, Господи! Живой, — искренне вырвалось у меня вслух, когда я, выбившийся из сил, упал на землю и лежал на высоком противоположном берегу только что пересеченного мною горного потока.
У меня не было сил встать с земли. До смерти хотелось отдохнуть, хотя бы минут пять, но надо было торопиться!
Впереди меня ждал ещё один неизбежный переход через этот же горный поток, пересекая который только что, я отсек себя от Артыбаша.
В худшем случае, если бы дорога начала вновь петлять по ущелью, этих переходов могло быть три, пять, а может и больше. Ночь начала вступать в полную силу. Дожидаться кромешной тьмы было нельзя. Собрав остатки сил, я сколь мог спешно, со стонами встал с земли и рысцой припустил по круто уходящему вниз ущелью, внимательно вглядываясь на бегу в чернеющую под ногами, еле различаемую тракторную дорогу.
По расщелинам, примыкавшим к дороге, непрерывно шумели то большие, то маленькие горные ручьи, впадающие в основной поток. Спустя несколько сотен метров, запыхавшийся я прибежал к ожидаемому последнему переходу через реку. Переход был в три раза более широким, нежели первый. Я взял лежащий на берегу свежесрубленный толстый шест с рогатиной на конце:
— Слава Тебе, Господи, то, что надо, — сказал я вслух и прибавил: — Господи, не оставь!
В шумный горный поток вошёл не мешкая ни секунды. Стало темно, времени на раздумья не было. Скорость течения реки в этом месте была относительно небольшой, поэтому, хотя вода местами доходила до верха груди, но этот поток я перешел много спокойнее и уверенней, чем предыдущий.
Войдя в лес, я пошел на ощупь, пытаясь отыскать направление тракторной колеи с помощью ног, выставив вперед руки, всё чаще и чаще закрывая глаза, чтобы ветки их не выкололи.
К счастью спустя некоторое время, густо заволакивающие небосвод тучи рассеялись, и начали проглядывать первые ночные звезды.
Дорога вышла к берегу Телецкого озера. Лес остался позади. На открытом широком месте я уже мог, хотя и не без труда, видеть две глубокие тракторные колеи.
Главная радость состояла в том, что, спустившись по ущелью вниз, я, наконец, вышел из зоны высокогорного апрельского заморозка. Мне стало значительно теплее.
Через два часа пути предо мною показались первые электрические огни Артыбаша.
Не знаю за чьи молитвы, но неминуемая смерть моя, в очередной раз…(?) оказалась отсроченной по Милостивой Воле Бога.
Комментарии блокированы во избежание спама