Глава десятая
Медведица
Так оставьте ненужные споры,
Я себе уже все доказал.
Лучше гор могут быть
Только горы, на которых
еще не бывал.
На которых еще не бывал…
Владимир Высоцкий
В годы моего зарождающегося интереса к вере, как ни странно, у меня не было мечтаний о духовной жизни, свойственных многим начинающим. Мечтаний не было, потому что о духовной жизни, о том как она протекает, о её особенностях и, уж тем более, о её высотах я ничего не знал. Мне неоткуда и не у кого было черпать знания о духовном.
Я продолжал жить почти так, как прежде, пытаясь справиться с теми реалиями и проблемами, с которыми был вынужден сталкиваться в жизни. Повседневность же смутно давила меня…
Я понимал, если уж поверил в существование Бога, то какие-то нужны дела. Но спросить было не у кого.
По случаю, разговорился с малознакомой мне семнадцатилетней девушкой, которая была баптисткой. Из-за этого над ней многие смеялись. Она сказала, что у неё недостаточно знаний, чтобы ответить на все мои вопросы и посоветовала обратиться к её наставникам в вере. После общения с ней, я съездил сначала в Барнаул, а потом в Тюмень, где встречался с теми общинами, в которых она состояла до переезда её родителей в Горный Алтай, некоторое время я даже жил у баптистов, но это не принесло мне пользы.
Душа моя не могла принять того актёрского поспешного перерождения в веру, рассчитанного на внешний эффект, которое мне стали навязывать. А я всегда был свободолюбивой личностью и остаюсь таким до сего дня. Я твёрдо воспротивился тому, что от меня стали требовать: создать в райцентре, где я жил, баптистскую общину.
На мои возражения о том, что я не знаю ни веры, ни писания, пытались жёстко меня переубедить, делая упор на то, что: «Бог поможет тебе. Не нужны знания, нужна лишь вера, как она была у Апостолов».
Но я отказался и от материальной помощи со стороны баптисткой церкви, и от дальнейшего общения с ними.
Как ни странно, но помог мне не связываться с баптистами мой жизненный опыт. Я про себя сразу отметил: в общинах баптистов правили до боли мне знакомые психологические приёмы, которыми пользовались в преступном мире.
Их экзальтированные моления и проповеди во мне вызвали жёсткое отторжение. Наигранное желание ВОЗБУЖДАТЬ в себе религиозные чувства к Богу и перед Богом вызвало у меня такое противное чувство, будто я попал в плохой театр…
Да, у меня не было духовного опыта, но я ЯСНО понимал: вера во Всемогущего Бога должна быть другой. В ней должна быть Сила, Размеренность, Покой, Чудо, наконец. И если уж не чудо исцеления тел, то Чудо реальной близости к Богу.
Уверен, встреться я в тот год с общиной православных, я ушёл бы и из неё тоже…
Это я сейчас не к тому, что православие – неверная религия, но к тому, что и среди православных верующих не так просто встретить истинно глубокую, реально Светлую, Духом Божиим питаемую веру.
Верующих православных, реально близких Духу Бога я встретил позже, а в тот годя лишь медленно-медленно внутренне приближался к тому, что предчувствовал. Где-то в глубине себя (не умея это оформить в слова и в правильно изложенные мысли) я осознавал, что мне необходимо искать Бога, но не знал, как и где я мог бы встретить Его.
Интерес к общению с преступными дружками моими пропал напрочь. Мне нужен был иной круг общения, но он не складывался…
В душу всё глубже стала проникать тоска и томление по уединению. Всё крепче входило осознание не только скоротечности, но и БЕССМЫСЛЕННОСТИ той жизни, какой я тогда жил.
Очевидно, душе моей нужно было время, чтобы созреть для глубокого переосмысления себя.
Так я стал всё чаще уходить в горы, пока не нашёл там монаха-пустынника, которому стал доставлять продукты и который сделал меня тем, кто я есть сегодня.
Он сделал меня кающимся грешником…
Он показал мне достоинство аскетической жизни и достоинство НЕПРЕРЫВНОГО благодатного покаяния. Он показал величие жизни в Боге. Показал не словами и не проповедями, но тем как молился, как проводил своё время. Не знаю, как это происходило, но его молитвы касались моих чувств даже тогда, когда он не говорил мне ни слова.
Он любил молчать и внутреннюю свою молитву для общения со мной оставлял неохотно.
Не знаю отчего это зависело, но и до прихода к вере меня, то и дело, тянуло к одиночеству… Проходило какое-то время, и желание уйти в горы неумолимо подавляло во мне все иные желания. В таких случаях я бросал текущие дела и уходил в горы, хотя бы на один день. О том, чтобы взять с собою напарника, после нескольких неудачных попыток даже думать перестал. Один есть один. Что бы ни случилось, любые трудности все твои. Брать же на себя ответственность ещё за чью-то судьбу мне не хотелось.
Возвращаясь после изматывающих неблизких походов по горам и лесам, на какое-то время я успокаивался. Потом проходили недели две или месяц, редко чуть больше, и ничем необъяснимое неодолимое желание вновь и вновь влекло меня в лес, в горы, в уединение.
Меня неумолимо влекло в безмолвие, блаженство которого я чувствовал уже тогда, хотя об основах покаянной молитвы в те годы ничего не знал. Ведь покаянная молитва непростое дело. У неё множество строгих условий и ОБЯЗАТЕЛЬНО необходим наставник для обучения покаянию в уединении. Прочтенных книг о молитве и о покаянии, как это показывает практика, для обучения молитве недостаточно. Нужен живой руководитель.
Вот так же однажды, устав от напряженной работы, я наметил себе новый маршрут, который пролегал по одному из наиболее малонаселенных и труднодоступных высокогорных районов Горного Алтая. Решив совместить приятное с полезным, я думал прожить в палатке около двух недель в одной из горных долин, где по слухам рос золотой корень — лекарственное сырье, которое можно было сдать в аптеку по неплохой цене.
Не откладывая надолго задуманное, я за полдня собрал рюкзак — продукты, палатку, нехитрые пожитки, деньги на дорогу — и отправился в путь.
Через два дня катер метеорологической службы на Телецком озере высадил меня на начальной точке моего маршрута. Было около десяти часов утра.
Осмотрев привычным взглядом крутой склон гребня горы, я без труда нашел необходимую мне тропу, ведущую наверх и начал восхождение. Сил было много, и я довольно скоро для почти вертикального подъёма, подошёл к границе альпийских лугов.
Ни до, ни после этого случая в горах не приключалась со мной высотная болезнь, а тут скорее всего из-за слишком скорого подъема на высоту чуть более двух тысяч метров, случилась. А может, это было что-то иное? Не знаю. Но я почувствовал нечеловеческую жажду.
По телу стал гулять жар и волнообразно стала «бить» меня вначале мелкая трясучка, потом одолела страшная слабость. Состояние моё стало быстро ухудшаться: уже через полчаса меня трясло с такой силой, будто я находился под воздействием переменного электрического тока. И мне ничего не оставалось, как бросить рюкзак на тропу и продолжить подъём налегке.
Вода в моей походной фляжке заканчивалась. Дикая жажда «рвала» мои внутренности на части. Тревогу усиливало то что я не мог понять, что со мной происходит?
Признаков горной болезни, «горняшки», как ее называли знакомые мне альпинисты, я в то время не знал. Ведь сколько я жил в горах, сколько раз поднимался на разные вершины и повыше этой, но со мною никогда ничего подобного не происходило. Во фляжке оставалось два-три глотка воды. Но я боялся их пить.
Я продолжил свой путь. Шел и падал. Шел и опять падал. Меня уже стало трясти так сильно и почти непрерывно, будто в руках я нёс работающий пневматический отбойный молоток. Я был бы рад повернуть назад и спуститься к озеру, но делать этого было уже нельзя.
Дело близилось к вечеру, я просто физически не смог бы дойти до воды, потому что слишком далеко отошёл от неё. Оставалось только, надеясь в полном смысле слова на чудо, продолжать движение вперед.
Сотрясения моего тела и необъяснимая нестерпимая жажда становились всё настойчивее и сильнее. Казалось, наступил крайний предел, который я мог бы в то время вынести. Но последние два-три глотка воды во фляжке я берёг, понимая, что если выпью эту воду, то у меня на самый крайний случай уже ничего не останется. До ближайшего источника предстояло пройти ещё шесть-семь километров по каменной высокогорной пустыне. И неизвестно, чем бы закончился этот мой поход, если бы не «вдруг».
«Вдруг» по НИЧЕМ не объяснимой для себя причине я свернул с идущей по гребню горы узкой, хорошо протоптанной дорожки налево, а потом зашел за невысокий скальник, поросший цветным мхом. Пройдя шагов тридцать, я увидел перед собой, неведомо каким чудом образовавшуюся в крепчайшем гранитном скальнике, огромную каменную чашу, увитую изощренными узорами высокогорных трав и кустарников, наполненную до краев несколькими сотнями литров чистой прозрачной воды.
Место было сколь чудесным, столь и прекрасным.
Чудесным было также и то, что меня кто-то ПРИВЁЛ на это место, показал его. Ведь, ни тропинки к этому водоёму, никаких других признаков воды, там не было. Но об этом у меня появились силы задуматься лишь позже. В тот момент, когда я подошёл к этой каменной чаше, мне было явно не до эстетизма и размышлений о чудесном. Я бухнулся головой в воду и, упершись руками за край гранитного углубления, пил и пил, не отрываясь, как лошадь. Пил до тех пор, пока хватало сил. Утолив дикую жажду, я в изнеможении упал на мох под выступ скальника и отключился.
Сложно сказать, то ли я спал, то ли перенапряжение от «лихорадки» свалило меня, но я отключился. Очнулся, когда вечерние сумерки начали переходить в ночь.
Я вновь вдоволь напился, вылил на землю так и не выпитые мною последние три глотка, набрал полную фляжку воды, и первым делом пометил. Пирамидой из камней у тропы поворот к каменному источнику. После чего начал торопливо собирать хворост для ночного костра. Много позже, в почти уже полной темноте, ушёл за оставленным на тропе рюкзаком.
Ночь… Что это была за ночь!
Волшебная ночь, каких в моей жизни было немного.
Взглянув на чистые, только-только начинавшие загораться первые звезды, я бросил палатку под голову. Скальник защищал от небольшого ветра, а дождя, судя по всему, не ожидалось. Было тихо.
Тихо было на небе. Тихо было в атмосфере. (В горах такая тишина крайне редкое явление).Тихо было на душе.
Кто-то разговаривал или что-то разговаривало в ту ночь с моей душой. Я не слышал слов, но было ясное осознание,что я слышу древние легенды гор на неведомом мне языке.
Взошла луна.
Я приготовил суп из концентратов. Дров было не так много: на таких высотах уже не растут крупные деревья, да и времени на их заготовку у меня было немного.
Поразмыслив, решил оставить дрова на утро.
Закутался в спальник и сел у камня так, чтобы видеть гладь озера, поблескивающую в километре от меня.
Простор – вот за что я любил горы.
Парадокс: в горах человек ограничен как нигде. Иногда все твои возможности в передвижении — это лишь узкая тропа. Несколько шагов вправо, несколько шагов влево и всё… И в тоже время, если душа человека где-то способна почувствовать себя по-настоящему свободной, то только в горах. Одному.
Любуясь озером и окрестностями, сам не заметил, как углубился в сон.
Наутро, отлично выспавшись, позавтракал и собрался в путь. Вчерашнее болезненное состояние ушло почти полностью, лишь немного «отдавая» слабыми остаточными явлениями: слегка тряслись руки, и по телу гуляла незначительная слабость.
«Наверное, со мной вчера горная болезнь приключилась?» — думал я, привычными, размеренными шагами преодолевая крутой подъем по узкой горной тропе, замысловато извивавшейся между редкими, низкими, узловато искореженными ветром и морозами альпийскими соснами.
«Но знакомые мне инструктора-высокогорники говорили, что эта болезнь обычно бывает недолгой и довольно быстро проходит, — припоминал я. – На акклиматизацию должно уйти два или три дня». Но каковы точные симптомы этой болезни? Мне было жаль тогда, что не потрудился об этом разузнать поподробнее. Чувствовал я себя сносно.
Тропа, причудливо петляя, шла временами то в одном-двух метрах от края отвесного гранитного гребня, то недалеко отступала от нее. Внизу, прямо подо мной, расстилалось пятидесятикилометровое мерцающее на утреннем солнце зеркало Телецкого озера. Казалось, стоило сделать два три шага в сторону озера, раскинуть руки подобно крыльям птицы, и можно было бы парить над озером, сколько душа пожелает…
Крыльев у меня, конечно же, не было. Но ясное, пугающе реальное чувство душевного полёта было столь сильным, что у меня временами кружилась голова.
Это был один из тех дней, когда я был по-настоящему счастлив, счастлив тем, что опять один, что опять в горах, что вокруг меня на десятки километров необозримый простор!
Не знал я тогда, да и сейчас не возьму на себя смелость утверждать точно, откуда происходило это невероятной силы наслаждение и тот устойчивый покой в душе, который я испытывал лишь в наиболее глухих, безлюдных, высокогорных районах Алтая.
Из-за нетронутой человеком девственной, первозданной красоты гор и, казалось, таинственно шептавших мне тайны вековой истории прекраснейших горных пустынь, открывающихся взору уединенного путника, я до беспамятства любил горы.
Темно-синие вершины вдалеке, серые гранитные огромные валуны, причудливо украшающие слегка унылый, без растительности, пейзаж среднего высокогорья и белоснежные, ярко сияющие на синем небе, вечные ледники на острых пиках гор, напоминающие душе о недоступной для неё Ангельской чистоте…
Прекрасная, любимая мною до острой боли, неизъяснимо величественная и великолепная картина. Было от чего забыть и о горной болезни, и о тоске, и вообще обо всем на свете. Душа моя пребывала в давно уже ставшей для нее родной стихии полного уединения.
Чувство тоски и одиночества в лесу или в горах я никогда не испытывал. Но хорошо знал, что такое чувство глубокого, острого одиночества в густонаселенных городах.
Торопиться мне было некуда. До долины, где рос по рассказам егерей золотой корень, оставалось часа полтора-два неспешного хода. Я точно знал, что там есть и вода, и дрова, и вообще всё, что мне было нужно для того, чтобы разбить лагерь на две недели.
В этом горном районе я никогда прежде не был, но по общим высотным признакам я мог почти с абсолютной точностью указать все те места, где начинаются и где могут заканчиваться тропы, где протекают реки и ручьи, где есть возможность пройти, а куда лучше и близко не подходить, несмотря на кажущиеся спокойствие и безопасность места.
Я вырос в горах. В горах прошло почти все мое детство. И горы всю жизнь были для меня желанным местом душевного покоя и отдыха.
Я тогда еще не знал, неотрывно насыщая душу глубоко любимыми мною горными красотами и мистически впитывая в себя неслышимые уху, но слышимые душой древние легенды горных высот, что совсем скоро я встречу свою очередную, Богом попущенную, отнюдь не маленькую неприятность…
Когда я перевалил через хребет, передо мной открылась привычная картина альпийского высокогорья. Охватив взглядом, лежавшую подо мной местность, я остановился, снял рюкзак и стал заранее примечать важные ориентиры и тропы, пролегающие к полянам, где по моим расчетам должен был расти золотой корень, и особенно места соединения горных ручьев в небольшую речку.
Это было необходимо мне для правильной ориентировки при спуске в долину, ведь всё то, что я видел сейчас как на ладони, внизу становится по большей части невидимым.
Оставаясь вроде бы здесь же, недалеко, я попаду как бы в другой мир. И для того, чтобы вновь увидеть общий план местности мне пришлось бы опять подниматься или на эту же, или же на другую гору.
Поэтому я старательно не торопясь изучал местность.
Немного передохнув, спустился к небольшому горному озеру. Скинул с себя рюкзак и стал высматривать удобное место для стоянки. Надо было учесть подход к воде, запасы дров и найти ровную площадку под палатку. Жить недели две – это не один день – нужно было всё тщательно продумать.
Внимательно выискивая место для будущей стоянки, я не сразу заметил, как навстречу мне вышла эта самая, довольно крупная, лохматая, бурая «неприятность»: медведица с тремя медвежатами, каждый из которых был размером с крупную собаку. Бурое семейство мирно прогуливалось по родным для них обширным, прохладным, горным просторам.
Поначалу наша встреча приняла спокойный, лирико-комический характер… Я стоял, молча хлопал увеличившимися от удивления глазами, совершенно не зная, что мне нужно делать?
Бежать мне было решительно некуда.
Медведица вышла из-за пригорка в тридцати метрах прямо передо мною. Ружья у меня с собой не было. Ветер дул в мою сторону, а медведица, крепко задумавшись о каких-то своих, одной ей ведомых медвежьих делах, медленно, но верно приближалась ко мне, сосредоточенно разглядывая что-то у себя под передними лапами. Вынюхивала что-то.
До меня быстро дошло, что пора бы ей уже и честь знать! И что затягивать эту идиллию никак нельзя! Ведь, если её не окликнуть, она меня не заметит, и пешком через меня перейдет! Она не видела что на неё смотрел я, стоя на незащищенном пространстве.
— Ну, здравствуй, — сказал я, чтобы хоть как-то привлечь внимание зверя к себе. Расстояние между нами и так уже сократилось на менее чем десять метров.
Медведей мне приходилось видеть и на Алтае, и на Дальнем Востоке, но приближаться к ним на расстояние, измеряемое единицами метров, да еще без оружия, мне никогда не приходилось. И сейчас не хотелось бы, тем более к медведице с медвежатами…Чем заканчивались подобные легкомысленные встречи, я знал хорошо, и то, что произошло дальше, лишь подтвердило мои мрачные предположения.
Медведица, услышав звук моего голоса, подняла голову, увидела меня, и события мгновенно из лирико-комических перешли в разряд трагических.
Она не задумалась даже на долю секунды. Первый её прыжок был по земле, второй по земле, а третий должен был закончиться на моей грешной нераскаянной шее.
Автоматически отскочив назад, я рывком схватил с земли свой рюкзак и со всех сил огрел медведицу им по голове.
До сих пор не могу понять, как мне удалось сбить в воздухе огромную тушу весом с доброго быка рюкзаком общим весом килограммов двадцать пять?! Медведица, как кошка, махнув в воздухе лапами два раза, грохнулась в метре от моих ног на спину. Рюкзак мой далеко отлетел в сторону под гору. Медведица, мгновенно перевернувшись со спины на лапы, пригнула голову к земле, готовясь к повторному прыжку…
Благодарю Всемогущего Бога и Творца моего, спасшего мне тогда жизнь, не знаю, по чьим молитвам!
Трагическая и скорая развязка этого сюжета была абсолютно неминуемой!
В метре от моих ног лежала, приготовившаяся к завершающему прыжку, медведица, а у меня в руках не было ничего подходящего, чтобы как следует встретить свою скорую и бесславную кончину.
Это конечно, хорошо, сейчас вот, сидя дома за стаканом крепкого чая, время от времени размеренно клацать по клавишам мирно гудящего компьютера и вспоминать дела давно минувших дней, да посмеиваться над самим собой, но в тот критический момент мне было явно не до смеха.
Мои глаза и черно-коричневые глаза медведицы встретились. Мы находились так близко друг от друга, что я мог бы, наклонившись, дотронуться рукой до её головы. И то, что я сделал в это мгновение, клянусь совестью верующего человека, сделал НЕ Я, а ЧЬЯ-ТО неведомая мне, разумно управлявшая моим разумом сила.
Я кинулся на медведицу с голыми руками и заорал истошным голосом.
— Уходи!!! Уходи!!! Уходи отсюда!!!
Может, это было и смешно со стороны, но я, жалкий и немощный человечишко, поднял свои руки «как взаправдашний медведь» и, с дикими криками: «Уходи отсюда!!!», начал наступать на медведицу и наклоняться к ее морде, будто намереваясь схватить ее за уши.
В глазах медведицы, с которых я гипнотически не сводил глаз, я увидел небольшие, но все же ясно видимые мною белесые, быстрые, туманно бегающие переменчивые пятна.
Не знаю, как это возможно, но я очень хорошо видел это явление в ее черно-коричневых глазах. Беловато-туманные пятнышки, пробежавшие в глазах медведицы, ясно показали мне, что она испугалась меня.
В этот момент, словно белая яркая молния вспыхнула в моей голове — это была мысль, посланная мне Всемогущим Милосердным Богом: «Пока она тебя боится — ты живой».
Медведица, совершенно неожиданно начала пятиться от меня. Я же удвоил свои и без того предельно громкие крики и, не давая ей опомниться ни на мгновение, продолжал наступать на нее всё сильнее и сильнее. Наконец, сообразив, что задом от меня убегать неудобно, медведица развернулась и бросилась от меня наутек. Я с истошным криком ринулся за ней.
Непостижимыми судьбами Божьими, предельно трагичная для меня ситуация, за полминуты начала приобретать комическую окраску.
Представьте себе прекрасные горы Алтая, утро, солнце, летний альпийский пейзаж – идиллия одним словом… И посреди этого пейзажа весело несется такая кавалькада: впереди вприпрыжку бежит огромная медведица, позади нее, с истошными криками: «Уходи отсюда!!!» — несусь за ней во весь опор я, такой тщедушный и маленький, а сзади меня весело катились шустрыми колобочками три медвежонка. Пробежали мы все пятеро в полную силу примерно с полкилометра. От сумасшедшего быстрого темпа, с меня градом полился пот так, что даже залило глаза.
Да вот только куда мне было за медведицей угнаться?! Неповоротливыми и неуклюжими эти звери могут показаться лишь для неискушенного взгляда. Говорят, что на короткой дистанции медведь может лошадь догнать. Не знаю, правда ли это, но оторвалась от меня медведица очень легко. Увидев, что я хорошо отстал и устал, она встала на задние лапы и, потешно так, быстро переваливаясь с боку на бок, то вставая, то приседая, начала высматривать своих горячо любимых мохнатых детишек. В этот момент у меня, что называется, сердце в пятки ушло. Даже на своих полусогнутых задних лапах, она была на две головы выше меня.
Медвежата тем временем приближались сзади ко мне. Аккуратно, друг за дружкой, гуськом «обрулив» меня на расстоянии двух-трех метров, они подбежали к своей маме, после чего все четверо, блаженно соединившись, исчезли за бугром, на прощанье дружно прошелестев мне ветвями горного кустарника.
Может мне кто-то и не поверит, но вернулся я к своему рюкзаку в крайне приподнятом настроении.
Ну, думаю, дела, ну, комедия!
Чего только не приходилось слышать мне на таежных стоянках возле ночных костров о медведях, но чтобы кто-то с голыми руками на медведицу с тремя медвежатами напал, такого я не слышал никогда и нигде. Если рассказать кому, точно ведь никто не поверит!
Я подошел к своему рюкзаку, вытащил его из-под пригорка, куда он скатился после встречи с головой медведицы, положил на ровное место, уселся на него верхом и посмотрел на электронные часы.
Было 11:30 утра.
В этот момент я увидел видение, которое мне было истинным вразумлением от Бога, чтобы я перестал легкомысленно относиться к тому, что случилось в тот день со мною.
……………………
Я увидел себя самого, в двух метрах от себя…
Я лежал лицом вверх. На моем лице – смешанные с кровью волосы. Там, где должны были быть волосы, был голый розово-белый окровавленный череп. Сзади, со стороны спины, у меня были выворочены внутренности.
Запомнились торчащие в разные стороны красновато-белые спинные ребра. Ближе ко мне, почти у моих ног, валялись кишки и печень. И запах свежих разорванных человеческих внутренностей (мне приходилось обонять этот запах, его ни с чем не спутаешь), это был именно, этот запах… Он так сильно и резко ударил мне по ноздрям, что меня начало неудержимо рвать.
…………………….
Рвало меня минут пятнадцать непрерывно. Рвало до изнеможения, так, что казалось, внутренности мои выворачивались от перенапряжения наружу. А потом руки мои ещё около двух с половиной часов непрерывно тряслись от пережитого мною страха и ужаса, и от той картины, что привиделась мне на несколько мгновений, но этих мгновений, посланных Милосердием Божиим, мне хватило вполне!
В голове моей стояла ясная и абсолютно понятная для меня тогда мысль, внушенная мне Богом: «Вот что было бы с тобой, если бы Я не защитил тебя!»
Глава одиннадцатая
Заповедник
Сняв суму ежедневных забот,
Я уйду в ту далекую даль,
Где печати медвежьих следов
Встретишь чаще людей…
и не жаль…
И не жаль, что не слышно машин.
И не жаль, что не видно людей.
И не жаль, то, что дуют ветра
Над судьбой нерешенной моей…
Прошёл год и Бог так устроил мою жизнь, что временно я переехал в Бийск, где стал ходить в храм и брать наставления у духовника Алтайского края.
Благодатное это было время.
Действующий храм был один на весь край (если не брать в расчёт Барнаул). Людей на службах было немного. Священство было в свободной доступности. Времени на разговоры о духовном и на личные разговоры о вере — более, чем достаточно.
У меня появилась возможность сойтись со священством прошлого поколения, большинство из которых отошло сейчас в лучший мир. Но были и священники помоложе. У них я брал книги о вере и запоем их читал. Это был молитвенно — книжный период. Помню, какое ежедневное правило дал первый мой духовник. Молитвы суточные, канон дня, канон покаянный, кафизма, глава из Евангелия, глава из Апостола, в остальное время просто молитва про себя.
Я увлёкся верой, увлёкся службами и молитвой, научился мечтать о духовном…
Мечтами своими о духовных и молитвенных состояниях моё сознание брало неверное направление к Богу, но священство того времени умело смирять.
Худо ли бедно, но я ежедневно посещал почти все службы. Исповедовался, причащался, узнавал церковную жизнь изнутри и… где незаметно, а где и заметно я менялся.
Менялась моя речь. Менялись привычки. Я бросил курить.
Бабушки поговаривали: быть мне, в скором будущем, дьяконом, а потом и священником, но на клирос я стеснялся идти. Архимандрит предложил рукоположение, в те годы рукополагали всех подряд без обучения в семинариях, да и семинарий не было. Но свои коррективы внесла инфляция.
В городе стало жить экономически невыносимо, и я решил удалиться в горы, взяв с собой книги о молитве, и пожить там несколько лет. Набраться, так сказать, аскетического живого опыта.
Получив благословение от руководившего мной священника на новое место работы, я устроился егерем в Алтайский государственный заповедник на один из удаленных кордонов.
Добраться до кордона можно было двумя путями: или по воздуху на вертолете или окружным путем около пятисот километров по горным дорогам, последние семьдесят из которых можно было преодолеть только пешком или же на лошадях.
Подвернулась оказия. Я погрузился вместе со своими нехитрыми пожитками в Ми-8 и полетел в «новую», знакомую мне с раннего детства таёжную жизнь. Было начало лета. Из иллюминатора вертолета я смотрел на сияющие белоснежными шапками вечные ледники водораздельных хребтов.
Я мог бы вечно любоваться этими величественными пейзажами, но через сорок пять минут полета Ми-8 снизил скорость и начал спускаться в Челушманскую долину, описывая плавно очерченные круги.
Так началась моя лесная молитвенная жизнь и несуетливая работа егерем в заповеднике.
В стране свирепствовали социальные бури, вызванные экспериментаторским духом безумной Горбачевской перестройки. Судьбы миллионов людей сотрясались от переустройства законов, рушились экономические связи. Невероятно высокие цены делали недоступным для большинства смертных даже самое необходимое. Перекраивались государственные границы бывшего СССР, но всё это было где-то там…., там…, далеко не у нас.
А у нас, в удаленном от цивилизации лесном кордоне, царили законы и быт почти каменного века.
Карабин над кроватью, крючки с лесками, висящие на стене, стоявшие на полке два десятка книг духовного содержания, относительно современная посуда, одежда и обувь — вот, пожалуй, и все предметы моего тогдашнего быта, которые могли бы напомнить мне о том, что на календаре подходит к концу XX век.
Все остальное: лошадь, переметные сумы, абсолютное отсутствие малейшего напоминания о двухколейных дорогах, полная, никем не нарушаемая тишина высокогорной тайги и узкие каменистые тропы — были точно такими, как и тысячи лет назад: неизменными, первозданными, девственными, влекущими мою душу с необъяснимой, могущественной и ясно ощущаемой, таинственной силой, вглубь леса и гор, всё дальше от людей и ближе к Богу.
Каких-либо неудобств от отсутствия электричества, медицинской помощи, торговых точек я не испытывал.
Раз в два-три месяца запрягал лошадь, привязывал к ней заводного коня и ездил в ближайший поселок за семьдесят километров, пополняя запасы продуктов и всего необходимого. Экономические ветры перестройки сделали так, что вертолеты на несколько лет не тревожили вековую тишину окружающих гор.
Моя жизнь на кордоне мало чем отличалась от времени раннего моего детства.
Вокруг царило всё то же безлюдье, та же самая от века блаженная тишина и прекрасная, не тронутая цивилизацией природа Горного Алтая.
Очевидно, есть такой сорт людей, которым одиночество, сколь бы долго оно ни продолжалось, не бывает в тягость. Поэтому, когда мне доставили на кордон письмо благословившего меня на уединенное жительство священника, о немедленном моем трехгодичном выезде на приход, я огорчился, но ослушаться не посмел.
Покинув заповедник ровно на указанный мне срок, я сильно тосковал по нему. Когда три года вышли, я вернулся в заповедник снова. Но если бы я мог распоряжаться своей судьбой сам, то вряд ли я когда-либо покинул эти редкие, до сего дня нетронутые следами человеческой деятельности места.
Рыбалка на Челушмане! Что это была за рыбалка! Не знаю даже, есть ли ещё где в мире столь увлекательный отдых? Моим орудием для ловли рыбы был кустарно изготовленный спиннинг с самодельно изготовленными «мошками» на конце пятидесятиметровой лески.
Интересных, знающих людей на Горном Алтае было много, и мне на них, почему-то, везло.
Несколько рыбаков высокого, почти профессионального уровня, обучали меня искусству рыбной ловли на горных реках и, пользуясь их знаниями и опытом, я почти ежедневно возвращался домой с туго набитой сумкой крупного и мелкого хариуса.
Как только я вылавливал свою первую в этот день рыбку, то вспарывал ей желудок и внимательно рассматривал тех насекомых, которых в желудке у хариуса было больше всего. Сразу же цеплял на спиннинг наиболее похожую «мошку» или же «ручейника». Если же ничего похожего в запасе не было, то я тут же изготавливал их из захваченных с собой цветных ниток и разноцветного люрекса. Общее число «мошек» было семь. Но хариус всегда брал именно ту (одну или две), которая была изготовлена мною именно по его личному вкусу, и именно на сегодняшний день. На другие же «мошки» привередливая (царская) рыба не обращала внимания.
Обычно, каждые два-три дня приходилось подбирать «мошек» заново. Меня всегда удивляло, как хариус мог их различать в пенящейся быстрой воде Челушмана! Ведь спокойной воды там не найти. Вода кипела почти везде, но хариус уверенно брал лишь то, что хотел сейчас, игнорируя то, что брал охотно буквально день-два назад.
В этих условиях моя рыбалка часто была удачной. Но и здесь без загадок не обошлось! Как оказалось, мир рыбалки, как и любой другой мир, был не без тайн для человека.
Однажды, сам не знаю почему, я намотал на, почти голый, крючок небольшое «брюшко» из тонкой медной проволоки, добытой из древнего радиоприёмника «Альпинист» и прицепил ее к спиннингу лишь для количества. Медная «мошка» толком не держалась на поверхности воды, но хариус, по необъяснимой причине стал отдавать предпочтение именно этой невзрачной «мошке». Всегда.
Эта «мошка» могла похвастаться самым большим уловом, и первого хариуса я почти всегда вылавливал именно на неё. Иногда хариус брал только «медяшку» и более ничего другого. Те «мошки», на которые я буквально только вчера ловил хариуса десятками, вдруг вообще надолго переставали «пользоваться успехом» у царской рыбы. Почему? Неизвестно.
Наиболее интересным и увлекательным был метод ловли хариуса со скал, вертикально нависавших над бурно шумящим Челушманом. Залезешь на выступ скалы, и с высоты трех-пяти, а иногда и более метров, смотришь вниз в воду.
Вода в Челушмане почти всегда была столь чистой, что хариус был виден почти на любой глубине так, как будто лежал у меня на ладони. Забрасываешь спиннинг и смотришь не на «мошек», а на то, как ведет себя рыба.
До сих пор мне непонятно, как хариус почти сразу видит плывущую по поверхности воды маленькую «мошку» с глубины от четырех и даже более метров? И не просто видит, но еще и четко различает именно ту «мошку», которая ему сегодня приглянулась. С любой глубины безошибочно он направлялся именно к ней. Иногда медленно, как бы нехотя, а порой вылетал молнией из воды и хватал с воздуха. И почти всегда точно.
Ловля со скал продолжалась мною до тех пор, пока вся плавающая внизу стая не перекочевывала в мою рыболовную сумку. Когда же рыба на этом месте заканчивалась, я шел к другой скале. Необходимости теряться в догадках, есть ли рыба в этом месте или нет, у меня в этих случаях не было.
Яркое впечатление произвела река, не имеющая конца.
Есть в Челушманской долине место, где с отвесной скалы высотой около восьмисот метров течет вниз горная река, начало которой теряется в вечных ледниках высокогорья.
Река дотекает до утеса, срывается вниз и устремляет потоки в пропасть. До середины скалы видно, что это водопад горной речки, но ниже середины полета вóды, разбиваемые встречными потоками воздуха, превращались в облака крупных брызг и дождя. В самом же низу, под водопадом, вообще не было такого места, где струи воды касались бы долины.
Там стояли клубы тумана, и веками не прекращался ни на одно мгновение дождь…
Рассекаемая порывами вечно дующих горных ветров, эта река чем-то напоминает собою белую широкую длинную фату, словно ниспадающую с головы сказочной исполинской невесты. Великолепная водяная вуаль то тихо склоняясь к ее «ногам», то вдруг развеваясь горными вольными ветрами, начинала вырисовывать на необъятно широком полотне скалы грациозными движениями свои замысловатые, плавно улетающие вниз узоры. Великолепное зрелище! Особенно в яркий солнечный день, когда под «ногами» у сказочной невесты-великана в ясное время дня горит праздничная многоцветная кругообразная радуга…
Где тот современный поэт, который мог бы достойно воспеть все это, пока еще не испорченное цивилизацией, первозданное, величественное достоинство Горного Алтая?
Местами Челушман то и дело превращается в ревущего, все сокрушающего исполина, могучий непрестанный рев которого становится различимым уже на расстоянии нескольких километров до подхода к его грозным в своем неприступном величии порогам.
Уклон горы на пути течения Челушмана и огромные гранитные валуны (каждый величиною с хороший дом) были настолько велики, что вода реки в подобных местах превращается в смесь воздуха и воды, где воздуха, впрочем, было, по-видимому, больше, чем воды, отчего она утрачивает способность удерживать на себе даже самые легкие предметы.
Не было, да и никогда и не будет, человека, который смог бы пройти этот участок реки на каком бы то ни было хитроумном плавучем средстве, чтобы при этом остаться в живых…
Если в этом бушующем и непрестанно ревущем месиве воды и воздуха начинало свой путь целое и крепкое дерево, то через несколько сот метров совершенно немыслимой силы удары о камни превращали это дерево в мочалку с торчащими в разные стороны длинными рваными волокнами.
И словно устав от добросовестно проделанной работы, грозно шумящий и сверкающий высоко вздымающимися густыми брызгами Чулышман, вдруг как-то совершенно неожиданно превращается в кроткую, мирно плещущуюся о пологий берег речушку.
Если кто-то из спортсменов-водников находил свою преждевременную кончину на Челушмане, то егеря или спасатели искали его и почти всегда находили именно здесь — на пологом, мирном, устланном мелкой гранитной галькой берегу.
Если погибших было несколько, то они всегда лежали здесь рядом, аккуратно уложенные укротившими свой грозный нрав водами на краткое время усмирившего себя Челушмана. Но описывать внешний вид прошедших через водное месиво человеческих тел, мне не хочется.
Дивные, сильные, мистические, редко посещаемые человеком труднодоступные места…
Высокогорье Горного Алтая! Сколько славных и таинственно величественных легенд и поэм сложено о нем в древнем алтайском эпосе, воспевающем невиданные подвиги могущественных богатырей и необозримые красоты великого Алтая! Лишь побывав в этих местах, пройдя по его горным тропам и подышав воздухом этих еще и до сего дня нетронутых цивилизацией мест, можно понять, что вдохновляло древних алтайских поэтов на величественные сокровенно-прекрасные строки…
Но если душа православного аскета-молитвенника вдруг после долгих и многолетних молитвенных усилий начинает ощущать в себе силу и благоухание красоты неожиданно открывшегося для него мистического духовного мира Бога, то она забывает Алтай, забывает весь мир вообще, забывает она даже саму себя.
Душа, ставшая причастницей вышнего Горнего мира, уже даже и не сможет желать чего-либо другого кроме возлюбленного ею Господа Бога Иисуса Христа. Но на эту тему надо писать другую повесть и в другом стиле…
Глава двенадцатая
Спуск в долину
Через поле широкое,
Через море глыбокое,
А там Ангели
мосты мостют,
Дорогим сукном
выстилают,
Золотым гвоздем
прибивают.
Духовный кант
Вспоминаю то духовное состояние, которое было у меня в те годы, что я работал егерем и не знаю, чему я мог бы дать сейчас положительную оценку.
Всё было во мне худо.
Всё было неопытно… опасностей, тишины и приключений хватало через край, но вместе с ними росла и моя гордыня.
Бесы нападали на меня, но всё это было как-то вяло и до серьёзных реально жестоких битв с сатаною внутри себя, мне было (ох!) как далеко.
Я много (почти непрестанно) молился. Иногда думал, что достиг бесстрастия, но ирония моего обольщения состояла в том, что опорой своего мышления и существования я надменно видел не в Боге, но более в себе самом, в своей самоуверенности.
Я был искренне убеждён, что уж кто-кто, а Я непременно всегда поступлю правильно, по-христиански, духовно, мудро и т.д. Льстивые дифирамбы пела мне душа, вернее, дьявол проявлял себя таким образом. Сатана непрерывно осквернял все мои молитвы, но я не видел его тайного действия в себе, не осознавал опасности своего положения и не знал способа избавления от него.
Я был уверен, что духовно развиваюсь, не видя, что на самом деле, я деградирую душой, погружаю себя самого во всё более глубокую гордыню своего духа. Гордостью своей я готовил сам себе жестокие испытания в будущем.
Не нужно думать, что я один был такой неопытный и гордый, а вокруг меня процветала истинная духовность. Вовсе нет. Гордецов вокруг меня хватало.
Лишь встретив монаха-пустынника, о котором напишу позже, я понял, что такое истинное смирение и сколь жёстко истинно смиренный человек бывает требователен к самому себе и нетребователен, недоверчив к окружающим.
Первые слова о духовном, сказанные мне при первой нашей встрече отцом Александром – монахом, не имеющим священного сана – были такие:
— Мы ничего не знаем. Один Бог знает всё хорошо. Не доверяй себе, пока не пройдёт более двадцати лет твоего покаяния. Не доверяй себе.
Как же не хватало мне этого важного умения не доверять самому себе в годы моей работы в заповеднике…
Лишь когда я отдал молитве более двадцати сложных лет, я понял, насколько это важно для моей души: не доверять ни себе, ни тем, кто рядом.
А духовные люди…
Поверьте, рядом с человеком по-настоящему духовным слова будут не нужны, более того, слова станут во многих смыслах даже лишними.
Духовный человек тем отличается от пустышки, что он сам по себе – Чудо Божие, рядом с которым Животворит Бог, Животворит Духом Своим, Животворит без слов.
Но, как бы-то ни было, хотя те годы, что я провёл в заповеднике, я находился в несомненном глубоком обольщении (в монастыре я тоже был не лучше да и не могла душа моя, скоро научиться ВИДЕТЬ в себе, глубину немощей своих и глубину греховности), всё же Милосердный Господь не оставлял меня. И в этой главе я расскажу о наиболее удивительном чуде, что произошло в моей жизни, хотя просить Бога о нём у меня и в мыслях не было, да и верил ли я том году в чудеса…?
Думаю, что нет.
А началось всё вот с чего.
Однажды мне пришлось одолжить свою лошадь знакомому охотнику, чтобы он мог съездить по своим делам в соседний поселок. Он обещал вернуться через три дня, но пробыл в поселке более десяти дней, а мне надо было срочно выйти по приглашению служащего иеромонаха в ближайшую (только открывшуюся) церковь для исповеди и Святого Причастия.
Пожалел я о том, что одолжил коня человеку, не умеющему держать слово, но делать было нечего — надо было срочно выходить пешком к храму, потому что пригласивший меня иеромонах мог вскоре надолго уехать в епархию.
Чуть только занялась светлая полоса рассвета, я, переправившись через Челушман на лодке и пройдя километр по долине, начал подниматься по серпантину извивающейся с необыкновенно крутым уклоном тропы.
Перепад высот между Челушманской долиной и гребнем горы составляет около восьмисот метров.
Если кому-либо приходилось подниматься здесь в гору на лошадях, то в начале подъема всаднику нужно было непременно спешиться и перетянуть обе подпруги седла под переднюю часть груди лошади. Это было необходимо делать для того, чтобы с вскарабкивающейся, подобно кошке, лошади седло не свалилось вместе с сидящим в нем всадником, ведь на особо крутых поворотах серпантинной тропы лошади временами приходилось скачками забираться иногда по почти вертикальным коротким участкам горного подъёма.
Всадник при этом свободно бросал уздечку на перед седла, а сам, крепко обхватив лошадь за шею, сливался с нею в единое целое. Управлять животным на этом участке серпантина не имело смысла. Местные лошади и без «ценных указаний» прекрасно знали все тонкости и хитрости «техники безопасности». Всадник же своими неразумными нервными подергиваниями мог только мешать умному животному двигаться вперёд.
Прилетев в долину на вертолете и впервые оказавшись на этом подъеме верхом вместе с начальником кордона, я поначалу заметно трусил, когда лошадь начинала тщательно неторопливо выбирать себе передним копытом более или менее надёжный уступ на осыпающихся и тут же с шумом скатывающихся вниз камнях.
Когда же по одним ей ведомым признакам лошадь убеждалась, что можно сделать еще один почти вертикальный безопасный прыжок вверх, она делала резкий рывок. В это время все усилия седока сводились лишь к одному: только бы не отцепиться в этот момент от лошадиной шеи… да только бы лошадь (чего доброго?) не оступилась…
Падение с лошадью грозило и лошади, и всаднику серьезными увечьями, а возможно и гибелью. Со временем я привык доверяться умному животному на горных тропах и перестал чрезмерно опасаться подъема на эту гору.
Но как ни опасен был подъем, спуск был еще опаснее.
Как и перед подъёмом, всаднику необходимо было спешиться и старательно перетянуть обе подпруги седла в паховую область лошадиного живота, так как им приходилось перемещаться иногда едва ли не вниз головой по тем же крутым уступам с шумом и с пылью, если стояла сухая погода, соскакивая или же соскальзывая вниз. Опасность заключалась в том, что лошадь, спрыгивая вниз, не всегда могла точно угадать надёжное место своего приземления, скользя и приседая до земли, с огромным трудом сохраняя равновесие.
Уздечка лошади в этом случае свободно привязывалась к передней луке седла, на всякий случай проверялась прочность крепления стремян, и животному предоставлялась полная свобода перемещаться вниз по тропе на её «автопилоте».
Временами всаднику приходилось ложиться головой на круп лошади, а ступнями ног, крепко затиснутыми в стремена, упираться то в лошадиную гриву, то в уши. Седоку (в данном случае точнее было бы сказать – лежаку) ничего другого не оставалось, как созерцать кусок неба над головой, высокие вершины сосен и лиственниц, в изобилии покрывавших некоторые участки этой тропы, и молиться Богу, чтобы лошадь не совершила роковой ошибки.
Видеть то, что происходило в это время под ногами лошади, у всадника не было никакой возможности. Экстрим ещё тот, но на моей памяти не было случая, чтобы какая-нибудь лошадь уронила своего седока на этой, по местным меркам, не самой опасной, тропе…
На этот же раз, будучи пешим, мне приходилось надеяться только на силу своих ног, да на помогающего мне Бога. Почти у вершины Чулышманского перевала я встретил своего должника-охотника. Он стал что-то виновато бормотать. Взглянув на тяжело навьюченную лошадь, я махнул на него рукой и, не тратя драгоценное время, молча направился по крутому подъему наверх.
В два часа ночи я был на квартире у знакомого иеромонаха, пройдя в этот день по горным и болотистым дорогам около семидесяти километров. Утром отстоял службу в храме и причастился.
Причастив меня, иеромонах сказал:
— Оставайся сегодня отдыхать. Ты сильно устал. А я завтра возьму машину у брата и подвезу тебя на тридцать пять километров ближе к твоему кордону. Так тебе будет легче дойти.
Я согласился. В семь часов утра я простился с отцом настоятелем в том месте, где далее на его «Ниве» проехать было уже невозможно, и пустился в обратный, нелегкий путь. Отойдя достаточно далеко, я вдруг подумал: «А почему отец настоятель не заводит двигатель машины и не едет обратно домой?» Я остановился и оглянулся. Стоявший возле машины в скуфье и рясе иеромонах благословлял меня широким иерейским благословением. Я поклонился ему и немного успокоенный его долгим благословением пошел дальше.
Идти было по-настоящему трудно. Семидесятикилометровый позавчерашний марш-бросок не мог пройти для меня бесследно.
Перегруженный организм за один неполный день отдыха, конечно же, был не в силах вполне восстановиться. Но я хорошо знал — надо пересилить острую режущую боль в ногах и бедрах лишь только три-четыре ближайших километра. Потом боль обычно утихала, а иногда исчезала совсем. Так и произошло. Почти тридцатикилометровый участок пути до начала спуска в Челушманскую долину я прошел, хоть и не без труда, но более-менее споро.
На самом верху почти отвесной горы, перед спуском в речную долину, было особое для меня место. Всегда, когда бы я там ни проходил, хоть был пеший, хоть конный, обязательно останавливался.
В этом месте, далеко внизу была видна крыша моего двухквартирного дома. Крыша была размером со спичечную головку.
«Надо же, — всегда удивлялся я, останавливаясь на этом месте и смотря вниз, — так близко и одновременно так далеко!..»
Казалось, стоит сделать один большой прыжок, и приземлишься на крышу своего дома. Но впечатление было обманчивым. Помимо крутого спуска в долину надо было более двух километров идти вниз по реке.
Я сидел на большом, заросшем темно-зеленым мхом камне и грустно смотрел на крышу близкого и такого далекого дома, и в сто первый раз жалел о том, что у меня нет крыльев, как у птицы. Оттолкнулся бы сейчас от земли, распустил крылья и попивал бы себе через минуту дома чёрный чай с лепешками…
Я подкрепился тем, чем меня снабдили заботливые прихожане храма. Отдохнул чуть больше получаса, собрал рюкзак и встал. Резкая острая боль прожгла сухожилия и колени, но останавливаться было нельзя ни на минуту.
По опыту я знал: стоит отдохнуть примерно один час и вместо прилива сил организм станет неспособен двигаться вообще. Продолжительный отдых я мог дать себе только дома.
Хоть я испытывал подобные перегрузки уже не раз, но всё же в тот день мне было особо тяжело. Первые полтора-два десятка шагов я сопровождал громкими стонами, командуя себе:
— Отлежишься дома! Лежи хоть целую неделю! В первый раз, что ли?! Давай вперед!
А сам грустно подумал: «Господи! Какой бы Ты ни был Всемогущий, а мне сейчас пятьдесят минут придется идти вниз по серпантину, на отказывающихся повиноваться ногах».
Я только подумал, но ничего не сказал и даже не помолился… и тут чей-то таинственный и спокойный голос сказал внутри меня: «Так нельзя о Боге думать, этот помысел близок к кощунству. Бог благ».
То, что произошло дальше, явилось для меня столь неожиданным и ЧУДЕСНЫМ, что я долго не мог поверить в произошедшее.
Отойдя от места отдыха шагов на тридцать, я почему-то поднес руку к глазам и глубоко задумался. Когда же я вышел из этой необычной задумчивости, то стоял внизу долины у берега реки и непрестанно повторял:
— Не может быть! Этого не может быть! Это невозможно! Нет, ну, ладно, во времена древнего христианства, когда было много молитвенников, чудотворцев и святых, это ещё могло произойти, но только не в наше время!!!
Потом опять смотрел то по сторонам, то на возвышающийся надо мной почти километровый гребень горы, где я мгновение назад находился, и, всё ещё будучи не в силах поверить в реальность произошедшего со мною чуда, непрестанно повторял:
— Это невозможно! Этого не может быть!!! Я же мгновенно был спущен с этой горы вниз по воле Всемогущего Бога!
Комментарии блокированы во избежание спама