Ничтожество
(повесть описывает реальные события)
Глава первая «Зов»
Он ходил по стране ненаписанных книг.
Слышал пенье вдали, не мог слов разобрать.
Он искал те края где нет боли и лжи,
И не знал… что лишь в Боге надо счастье искать.
.
Жизнь швыряла жестоко, об углы головой.
Принуждая поверить, в невозможность покоя.
Но он все ж не смирился со столь злою судьбой
И на Небо взошел…, — не расставшись с землею.
Однажды, возле детдомовской кочегарки среди каменного угля Ничтожество нашел старую разломанную гармонь. Мальчики постарше обломили край алюминиевой рамки и, загнув особым образом стальную пластинку, сделали из нее для Ничтожества небольшой варган.
Ничтожество залез по пожарной лестнице на жестяную крышу трехэтажного детского спального корпуса и там в одиночестве до позднего вечера играл сам себе на варгане, и все слушал и слушал музыку… В детском сознании его возникали далекие, неведомые для него страны и таинственные видения… Так Ничтожество впервые услышал зов из мира духов.
Кто-то неведомой, звал его в мир расположенный не здесь… в мир расположенный там, далеко… и в тоже время так невыразимо близко!
Ничтожество тогда еще не знал, что в человеческой душе ничто не возникает само по себе… Он не знал, что за каждое чувство и за каждую мысль в человеке непрерывно борются злые демоны и Ангелы Бога…
Ничтожество рос.
До четвертого класса он был почти самым слабым в своем классе. Его били все подряд, кому было не лень. Ничтожество всегда сильно завидовал тем мальчишкам, у которых была физическая сила. И так было до тех пор, пока Бог однажды не показал ему, что в экстремальных ситуациях, Дух — намного важнее физической силы.

Впервые Ничтожество осознал силу действия духа внутри себя на Дальнем Востоке, когда он вместе со своим другом отправился на вершину горы. Вершина называлась Дуасье-Алинь. Им обоим было по пятнадцать лет и по неопытности они думали покорить Дуасье-Алинь за день.
В горах неумение рассчитывать расстояния и свои силы даром никому не проходит. Друзьям казалось что вершина была так близко от них, буквально «рукой подать», но за каждой покоренной ими небольшой вершиной, открывались новые не видимые ими снизу многокилометровые подъемы…
Когда они поняли свою ошибку и повернули назад, день уже склонялся к вечеру. Не было у них ни хлеба, ни спичек, ни воды, ни теплой одежды. Было холодно. С неба начал нудно моросить мелкий непрестанный дождь, сильно хотелось есть.
Решив спрямить путь, они сошли в ложбину между гор, и неожиданно для себя попали в горелый ветровал, идти по которому было крайне нелегко. Уставшие, они выбились из сил и сели на землю.
Его друг физически был сильнее Ничтожества. Он легко крутил «солнышко» на турнике и занимался карате. Но тут, сидя на земле от бессилия и усталости он начал в голос плакать:
— Мы здесь погибнем. У меня уже нет сил никуда идти. Я даже не знаю, куда нам теперь надо идти?!
Всю дорогу он был их проводником. Ничтожество даже и не помышлял о том, чтобы взять роль лидера на себя. Но когда он увидел своего друга сидящим на земле и наматывающим на кулаки бессильные и отчаянные слезы, он ясно понял. Если его друг, не теряя ни минуты, не встанет сейчас с земли и не прекратит паники, то они действительно не вернутся домой живыми. Они замерзнут ночью на этой горе в своих тонких летних рубашках, без огня и теплой одежды.
Ничтожество не торопясь осмотрел местность. Потом взял в руки большую суковатую дубину, посмотрел внимательно в глаза своего друга и сказал:
— Если ты сейчас не прекратишь паники, не встанешь и не пойдешь вон туда, — Ничтожество показал направление, в котором надо было выходить из завала, — я тебя прямо на этом месте убью. Понял?!
— Я не могу больше идти… — плакал его друг.
— Встать!!! — заорал Ничтожество. — Иди вперед!
Его друг посмотрел в глаза Ничтожеству и понял, что дубины ему не миновать. Он неуверенно встал и получив по спине пару хороших ударов, полез через горельник. И так до тех пор, пока не прошли весь завал, на все его попытки сесть на землю он слышал яростное:
— Встать! Вперед!!! Не оглядывайся. Остановишься — убью.
Друг рыдал, падал, размазывал сажу по своему заплаканному лицу, но шел вперед… Когда вышли из завала, Ничтожество отбросил дубину в сторону и указал на видневшуюся внизу дорогу:
— Вон туда. Тут километра три до дороги осталось. Идти сможешь?
Увидев дорогу, сникший его друг сказал:
— Смогу.
Шатающейся от усталости походкой они оба пошли вперед.
Оставшийся путь шли молча. На грунтовую дорогу, ведущую к человеческому жилью вышли уже затемно. Вдали показался свет фар грузового автобуса с лесниками. Это было их спасение — посланное им Богом.
Потом у Ничтожества был другой случай, показавший что Дух может войти в слабого и даровать легкую победу над намного более сильным противником.
.
Это было на уроке физкультуры когда на тренировочный бой в боксе Ничтожество выставили с самым сильным учеником его группы в техникуме. Учитель физкультуры, забыв выстроить группу по росту, рассчитал всех на «первый — второй» и стал поочередно выводить пары на бой.
Когда Ничтожество встал против одногрупника, который был на полголовы выше и почти в полтора раза шире его в плечах, он заметно струсил:
— Ничтожеству конец, — заговорили все вокруг.
Богатырского телосложения соперник Ничтожества с самоуверенной улыбкой одевал боксерские перчатки. В это время в Ничтожество вошел Дух. Ничтожество посмотрел в насмешливые глаза своего соперника и понял, что пока в нем Дух, он может делать со своим противником все что угодно. Когда Ничтожество начал точными, сильными ударами непрерывно поражать своего противника в голову, смотревшая на бой группа взревела от невиданного зрелища… Маленький, щуплый Ничтожество за полминуты боя привел своего заносчивого противника в безумную ярость. Но чем в большую ярость входил его противник, тем больше ударов в свою голову он получал. Победу в этом бою присудили Ничтожеству. Но Ничтожество понимал, что если бы не Дух вошедший в него, то он скоро проиграл бы в этом бою.

В техникуме Ничтожество стал играть в ансамбле на ударнике. В среде музыкантов он быстро пристрастился к спиртному, к обилию женщин и к ночной жизни. Сцена, известность, девушки, музыка, казалось бы, должны были увлечь Ничтожество на всю оставшуюся его жизнь…
Но он слышал зов. Зов в неизведанные далекие страны.
Неожиданно для него самого, он увлекся физикой и астрономией. Его комната в общежитии стала местом непрестанного паломничества. Приемник кому исправить, часы, швейную машину, замок или иное что — все знали, что нет такой техники на свете, которую Ничтожество не мог бы починить… В то время как Ничтожество возился со своим самодельным телескопом, к нему пришел один из местных парней и принес ему мешок. Зайдя к Ничтожеству, он уважительно поздоровался и смущенно начал:
— Тут. Я вот… — он смущенно показал на мешок, не развязывая его, — перепил вчерась крепко да с женой поругался. Вот и.. — он развязал мешок, — посмотри… Может, починишь?
Ничтожество заглянул в мешок и даже не сразу смог понять, что же там было? Там лежали вперемешку мелкие куски фанеры и гитарные струны…
— Гитару об печку… Долго бил… — продолжал парень. — Мне сказали, что ты сможешь починить.
— Да-а…! — Ничтожество высыпал содержимое мешка на пол и удивился. — Даже гриф умудрился на пять частей переломать… Да ее легче выкинуть, чем починить.
— У меня много гитар было… Эта лучше всех звучала. Редкий был звук, — парень умоляюще смотрел на Ничтожество, — может, возьмешься, а? Мне сказали, что ты сможешь…
— Ладно. Оставь. Через неделю придешь…
Если Ничтожество чем-то увлекался, то препятствий для него не существовало. Сначала был собран и аккуратно склеен гриф. Потом по отдельности, с частичной заменой деталей, начали возникать из небытия верхняя, нижняя дека и обечайка гитары. Почти никто не верил в то, что из этих мелких обломков вновь родится гитара.
Но гитара родилась.
Когда Ничтожество собрал гитару и привычным движением руки, не прикасаясь к ладам грифа настроил ее по звуку открытых струн, его сердце трепетно вздрогнуло. Такого редкого звука у акустической гитары он не слышал никогда.
Ничтожество пел под эту свежесклеенную гитару весь вечер до поздней ночи, и только лишь один раз за вечер, совсем немного подстроил две едва-едва заметно расстроившиеся струны. Это говорило о том, что гитаре этой — будет предстоять долгая жизнь.
Парень был очень рад. Он принес Ничтожеству несколько комплектов новых, дефицитных в то время струн в подарок и, забрав гитару, ушел, но через неделю вернулся и протянул гитару Ничтожеству.
— Я дарю эту гитару тебе. После того, как ты ее склеил, она стала звучать совсем по-другому. Намного лучше, чем раньше.
— Так играй на ней сам. Я же для тебя ее делал, — Ничтожество был удивлен поступком парня. Парень был из авторитетных; все хорошо знали, что если он что-то сказал, то лучше с ним не спорить. Как скажет, так и будет.
— Это гитара твоя, я не могу на ней играть. Пусть эта у тебя будет, а я себе уже другую купил, — не сказав более ни слова, он вышел из комнаты, где происходил разговор. Эта гитара стала неразлучной спутницей Ничтожества до тех пор пока он не ушел на армейскую службу.
Ничтожество любил эту гитару.
Нередко, настроив ее он брал какой-нибудь полюбившийся ему аккорд, тихонько проводил по струнам пальцами, и слушал-слушал таинственную, но все же такую ясную для его души мелодию — о той далекой стране, где миром правит любовь. Где всё полно Неземного Света и чистой бесконечной радости.
Ничтожество в те времена не умел думать о Боге, да и не знал о Нем, но он слышал в созвучиях точно настроенной гитары таинственное учение о гармонии Духа, той самой гармонии которую искала его душа, искала, но не могла найти и не знала где её надо было ему искать…
.
Ничтожество прислушивался аккордам гитары вновь и вновь…
А за его спиной стояли два беса и переговаривались между собою:
— Это плохо, что Ничтожество вслушивается в музыку. Если он будет искать источник совершенства, то рано или поздно он обратится к Богу, — сказал один из бесов.
— На нашу несчастную голову Ничтожество — максималист, — грустно подтвердил его мысль его товарищ, — ты видишь? Достигнув результата в чём-то одном, он без сожаления отбрасывает в сторону все что достиг, и начинает искать новое для себя? Боюсь, рано или поздно, у нас кончатся все наши приманки для его души, и он, с его упорством, в итоге всё равно обратится ко Христу.

— Надо погрузить его в грубые пороки с головой. Пусть утонет в них, как можно глубже.
— В женщинах и вине он и так не знает меры. Только вот эта его задумчивость, не нравится она мне. Даже в блатных песнях он слышит тоску по Царствию Небесному. Я это по его лицу вижу…
— Смотри! — один из бесов показал кривой черной лапой наверх.
Над Ничтожеством стоял Ангел и молился Богу.
— Этот, пожалуй, нас перетерпит, — с нескрываемой злобой сказал один из бесов с ненавистью глядя на святого Ангела, — вечно не знаешь, что у них на уме..! — демон выругался на древнем языке ангелов, так мерзко и богохульно, что на человеческий язык это не перевести.
А Ничтожество всё прислушивался и прислушивался к одному и тому же полюбившемуся ему аккорду гитары вновь и вновь… Он слышал зов в иные миры, но пока ещё не понимал смысла этого зова.
Над Ничтожеством стоял Ангел и молился Богу.

Глава вторая «Наркотики»
В армии Ничтожество впервые попробовал наркотики. Ну попробовал да и попробовал, мог бы и забыть… Ничтожество служил за границей в таких условиях, где этиловый спирт был в неограниченных количествах, но вот с доставкой наркотиков было сложно. Новые, сильные ощущения при первом знакомстве с наркотиками, по действию дьявола, крепко засели в его памяти. Демоны слегка подсуетились, и перед демобилизацией он получил письмо от своего двоюродного брата-наркомана. Брат жил в Крыму и приглашал к себе в гости…
— Завидую я тебе, — сказал ему его брат, когда скрутил и подал ему ароматно дымящийся косяк с марихуаной, — ты впервые пробуешь этот наркотик. А я вот уже… никогда не смогу испытать того, что испытаешь сейчас ты.
— Почему? — удивленно спросил Ничтожество.
— Это всегда так, — ответил его брат, — в самом начале все очень хорошо, а потом все меняется. Нужно будет увеличивать дозы все больше и больше. Но то, что получаешь в первый раз, потом уже не возвращается никогда.
В родную Сибирь Ничтожество вернулся из Крыма с увесистым пакетом марихуаны.
Спустя полгода он перешел на морфий. Когда морфий оказался недоступным, то, по совету знакомого наркомана, он отварил и напился какого-то незнакомого ему препарата. Лишился на сутки разума и оказался в психиатрической больнице.
Лечить от наркомании в те годы не умели; даже и не знали как это делается, но зато опытнейшие наркоманы с двадцатилетним стажем стали учить Ничтожество тому, как можно — из почти ничего получить одуряющее душу средство. Чем бы все это кончилось неизвестно, но однажды Ничтожество лежа на больничной койке увидел прямо над собою Ангела с сияющими как снег белыми крыльями, который просто и прямо сказал ему:
— Если не покончишь с наркотиками — погибнешь.
Ничтожество и сам уже начинал это ясно осознавать. Особенно после того, как во время одной из его «ломок» его однажды чуть было не задушило явившееся ему привидение.
Наркотический абстинентный синдром (на языке наркоманов «ломка» Прим. автора).
Выйдя из психбольницы, Ничтожество по совету бывалых наркоманов пошел к врачу, который, по слухам, смог в прошлом сам избавиться от опиумной зависимости. Поговорили о том и о сем. Приговор врача был предельно прост: немедленно вон из города, куда подальше, до тех пор, пока тяга к наркотикам не ослабнет.
— Если останешься в городе, ты не удержишься и опять сорвешься. Тебе надо уехать в Катаган, на дальнюю пастушескую стоянку. Я обо всем договорюсь, меня там хорошо уже знают. Работа там для тебя найдется. Поживи у них месяца три-четыре, а лучше полгода. Если там тебя наркозависимость схватит, тебе нечем там будет уколоться. До города четыреста верст, а до ближайшей грунтовки — сорок пять километров. Денег при себе не держи. Кормежки там полно, а все, что тебе там будет причитаться за работу, получишь по нарядам от бригадира, когда вернешься в город. Только помни: когда будет хотеться уколоться, надо перетерпеть всего несколько самых тяжелых часов, а там легче будет.
Через два дня Ничтожество уже катался на новом тракторе по обширным полям огромного удаленного пастушеского хозяйства. Новый трактор, который алтайцы не могли завести полгода, через полдня был в полной исправности.
По ночам Ничтожество иногда выбегал из своего дома, носился, как безумный, по горам, хватал какие-то неизвестные ему растения, жевал их в тщетной надежде на то, что они окажутся наркотическими, по временам кусал свои пальцы до крови и иногда даже пытался есть землю — так ему было по временам ужасно плохо, но проходило часа два-три мучительного кошмара, и как ему и говорил врач, Ничтожеству становилось легче. Четыре с половиной месяца спустя Ничтожество вернулся в город. Внутри себя он хорошо осознавал, что с наркозависимостью покончено теперь уже навсегда. Но наркозависимость не прошла для него бесследно, в горах, у Ничтожества открылся (очевидно, это было как-то связано с пережитой наркозависимостью) дар общения с духами гор.

В Иисуса Христа Ничтожество не верил. Поэтому во время своих мучительных гонок по горам, терзаемый мучительной тягой к морфию, он падал на землю и начинал жаловаться на свои печали «матушке-земле», в это время он видел каких-то огненных существ, приходящих к нему и подающих его измученной душе и телу значительную отраду и утешение.
Вернувшись в город, Ничтожество неожиданно для себя обнаружил, что духи гор тоже приехали вместе с ним. С этого времени Ничтожество вступил в сознательное, открытое общение с духами, которые начали приходить к нему в разнообразных видах. О том что к нему приходили не духи гор, но демоны, Ничтожество — не знал.

Глава третья «Ментовская правда»
Прошло два года. Ничтожество к наркотикам не прикасался. Но однажды в четыре часа утра кто-то громко постучался в окно его дома.
— Несет же кого-то нелегкая в такую рань, — Ничтожество выругался нецензурной бранью.
Когда он открыл двери, то перед ним стояли двое незнакомых ему людей.
— Мы из милиции. Ничтожество — это вы?
— Да, я, — Ничтожество был удивлен приходу столь неожиданных гостей. С законом он всегда старался жить дружно, — а что, собственно, случилось?
— Да ничего особенного, — сказал один из пришедших, — дело в том, что вы стоите на учете у нарколога. Вам нужно будет сейчас одеться и проехать с нами в отделение, к восьми утра мы вас отвезем к врачу. Врач вас осмотрит, а к вечеру вы опять будете дома. Много времени это не займет.
— Но мне же на работу надо! Что, на потом это как-то отложить нельзя?! Я уже два года наркотики не употребляю. Мне же прогул поставят.
— Ничего страшного не будет, — успокоил Ничтожество один из пришедших, — я вам выпишу справку, что вас вызывали в этот день к следователю. Прогул вам никто не поставит. Завтра же выйдете на работу.
Делать было нечего. Ничтожество нехотя оделся. Из участка к восьми утра в милицейском «Уазике» его совершенно неожиданно для него подвезли к психиатрической больнице. В душе у Ничтожества появилось предчувствие, что добром это для него не окончится.
— Почему вы меня привезли сюда? — спросил Ничтожество у сопровождавших его милиционеров в штатском, — это же психушка, а не наркологический кабинет.
— Но врач-то все равно один, — успокоил его один из сопровождавших, — он осмотрит тебя здесь, а после осмотра спокойно поедешь домой.
Увидев перед собой знакомые серые двери, обитые жестью, и маленькое зарешеченное окно, Ничтожество понял, что его обманули. Он в гневе обернулся назад, но в узком проходе перед ним стояли двое… один из них уже громко стучал по жести двери.
За окном мелькнула физиономия санитара.
— К Девятисилову на прием, — сказал постучавший и показал санитару развернутое удостоверение.
Лязгнули железные засовы.
Очень не хотел входить Ничтожество в эту дверь.
Слишком хорошо знал он, что с ним будет происходить дальше…
Получив бесцеремонный подбадривающий толчок в спину, Ничтожество потерял вместе с этим толчком, не только свои гражданские, да и вообще любые человеческие права.
Вся власть и закон здесь принадлежали главному врачу Девятисилову и санитарам, стоящим перед ним.
— А, старый знакомый, — язвительно усмехнулся высокий толстый санитар, — заходи, полечишься.
— Я не лечиться пришел, меня только обследуют. Завтра мне надо идти на работу.
— Поговори еще! — санитар взял Ничтожество за плечо, завел в боковое помещение и, грубо толкнув его на кушетку, приказал, — раздевайся!
Перед Ничтожеством бросили серую больничную одежду.
.
Девятисилов, услышав от Ничтожества, что он уже в течении двух лет не употребляет наркотики, небрежно спросил:
— Ну, а как ты начал употреблять наркотики, ты хоть помнишь?
— От чего же не помню.., помню, — Ничтожество рассказал два-три случая пятилетней давности.
Девятисилов что-то мелко и быстро писал в медицинскую карту. Потом подошел к двери и, открыв дверь, сказал:
— Санитар, в седьмую палату его.
— Как — в седьмую палату? — Ничтожество все же еще продолжал надеяться, что его отпустят, — у меня же чистые вены. Я же сказал вам, что я уже два года не употребляю наркотиков. Если вы оставите меня здесь на лечение, я же работу потеряю…
Девятисилов равнодушно отошел к окну.
В кабинет врача быстро зашли два санитара, всегда готовые неумеренно рьяно исполнить малейшее желание своего Повелителя.
Ничтожество схватили и поволокли в седьмую палату.
У Ничтожества не выдержали нервы:
— После вашего «лечения» я же без работы останусь; Девятисилов, да ты сволочь, а не врач!!!
А вот этого делать в психушке было совершенно недопустимо!
Говорить правду-матушку в глаза местному злобному «богу и повелителю» Девятисилову!?
Да еще громко, при всех больных?!
Неслыханная дерзость!!!
Дверь всесильного кабинета раскрылась…
— Сестра, запиши Ничтожеству пять дней сульфозина.
— За что? За то, что я тебе правду сказал, что ли?!
— Девять дней.
— Его же больше пяти дней ставить нельзя!
— У нас все можно. Каждый день будем ставить.
— Сука ты, а не врач, Девятисилов! — Ничтожество понял, что терять ему теперь уже все равно нечего.
Больные в палатах заметно заволновались. Один из санитаров ударил Ничтожество, но неожиданно для себя получил такой резкий ответный удар, что отлетел в сторону. Ничтожество развернулся к своим противникам лицом и встал на боевую изготовку. Санитары видывали всякое, но бороться с психически нормальным человеком они боялись. Один, тот что поздоровее, приказал тому, что поменьше:
— Беги за жгутами, его надо будет зафиксировать. Красный жгут возьми, он больнее режет.
— Ублюдки! Совести у вас нет, вместе с вашим Девятисиловым! — Ничтожество хорошо помнил, что сопротивляться здесь бесполезно, — не собираюсь я с вами воевать. Делайте со мной, что хотите, — Ничтожество опустил руки и молча повернулся к своим противникам спиной.
Санитары сбили его с ног и, щедро награждая его по пути пинками и ударами, поволокли за руки в седьмую палату.
— Сволочи!!! Гады!!! Ублюдки жестокие!!! За что вы его бьете?!! — раздалось отовсюду.
Вся психушка одновременно пришла в сильное волнение и движение. Правда, смело и громко высказанная Ничтожеством, совершенно неожиданно сыграла роль психологической гранаты.
— За что назначили ему девять «серков»?!
.
Здесь я хочу отступить от канвы повествования и пояснить тем читателям, которые могут не знать, что такое «серок» или «сульфа» на жаргоне алкоголиков и наркоманов, проходивших курс лечения в психбольницах середины восьмидесятых годов.
Так они назвали сульфозин…
.

Документальная справка.
В 2002 году украинский судебный психиатр, кандидат медицинских наук Ада Коротенко отмечала:
«Научные данные об эффективности сульфозина мало известны практикующим врачам. Сильная боль, обездвиженность, высокая температура и некроз мышц в месте укола дают основание полагать, что данный препарат использовался в карательных целях».
.
В 1989 году был принят Приказ № 470 от 15.08.1989 Минздрава СССР ограничивающий применение сульфозина и шоковых методик. Приказ после его выхода в свет, трактовался исключительно как запрещающий применение сульфозина. Однако его применение де-факто продолжается в психиатрических больницах России до сего дня.
.

Интересно пишет о сульфозине президент ассоциации карате Кои Но Таконобори Рю, Андрей Кочергин, в своей книге «Как закалялась сталь-2» он испытал действие сульфозина на себе во время пребывания в психиатрической больнице. Вот что он пишет.
.
Спустя шесть-семь часов, когда отрава начинает медленно всасываться в кровь: температура подскакивает до 40 градусов, начинаются дикие ломки, нельзя сидеть, стоять, лежать, почти невозможно ходить, прикосновение пальцем к телу вызывает ощущения удара топором — организм горит огнем изнутри, испепеляя сознание и выматывая до полного изнеможения. Наркоманы всерьёз уверяли, что героиновые ломки по сравнению с сульфой — детский лепет на лужайке. После всего пережитого почему-то им хочется верить. Пытка продолжается сутки; если сульфу ставят в четыре точки по 2-3 куба в одно место. То результат бывает поразительный: если у наказанного сильное сердце, и сразу он не умирает, то его «крючит» двое-трое суток, причём так, что он просит его пристрелить. Потом достаточно одного упоминания о сульфе, чтобы прекратить самую сочную истерику.
.
Но давайте вернемся к сюжету повести.
— Девять «серков» — это незаконно!!!
— Сво-бо-ду!!! — громко закричал кто-то.
— Свободу попугаям!!! Свободу попугаям!!!
— Сволочи!!! Гады!!! Свободу!!! Свободу!!!
— Замолчи, Кандараков, — закричал один из санитаров, — иначе и тебя зафиксируем тоже!
Но больницу уже невозможно было усмирить ничем.
— Сво-бо-ду!!! Сво-бо-ду!!! Сво-бо-ду!!! — дружно в такт скандировали психи изо всех палат.
— Тяни потуже, пусть знает в следующий раз, чем все это кончается! — говорил один санитар другому.
— Да и так уже изо всех сил тяну, дальше не идет, — оправдывался второй и, упершись коленями в кровать, тянул жгуты на руках Ничтожества изо всех своих сил.
Когда продетый подмышками Ничтожества желтый жгут здоровенный толстый санитар со всего маху деранул так, что у Ничтожества перехватило дыхание, он, не выдержав боли, попросил:
— Ослабьте немного, я же дышать не смогу!
— Сможешь! — и разъяренный здоровяк натянул жгут еще сильнее.
Тот, что поменьше, просунул руку под жгут и сказал здоровому:
— Может, ослабим немного? А ну как помрет?!
— Не помре-е-ет!
— Сво-бо-ду!!! Сво-бо-ду!!! Сво-бо-ду!!! — громко скандировали психи из всех палат.
Санитары убежали усмирять больных по местам.
«Так кто же здесь на самом деле больной-то?» — печально думал про себя Ничтожество, слыша, как санитары фиксировали неустрашимого Кандаракова, который провел в психушке почти всю свою жизнь.
— Сво-бо-ду!!! Сво-бо-ду!!! Сво-бо-ду!!! — уже более пяти минут скандировала психушка.
Сознание Ничтожества по временам начинало уплывать от болевого шока в темный и мрачный туман, он то слышал крики больных, то переставал их слышать и наконец он провалился в какую-то вязкую, неумолимо затягивающую его безмолвную и бездонную пропасть…

То, что происходило с ним далее, мало поддается человеческому описанию. Такие муки, которые Ничтожество испытал за те двое с лишним суток фиксации, он не испытывал больше никогда в жизни, ни до, ни после этого.
Когда болевой шок отключал сознание Ничтожества полностью — это было еще куда ни шло, но потом начались периоды, когда его сознание просыпалось, но не могло пробиться на поверхность из-за нестерпимой, ни на миг не перестающей ужасной боли. В это время Ничтожество видел себя в каком-то абсолютно темном месте, из которого, как ему казалось, он уже не выйдет никогда. Он весь превратился в нестерпимую и нескончаемую боль. Иногда на несколько секунд перед его глазами появлялись потолок или стены палаты, он пытался уцепиться за них своим сознанием, но они неумолимо уплывали во тьму.
Ничтожество практически впервые в своей жизни сознательно молился Богу:
— Господи! Господи! Что это со мной? Господи! Я не вынесу этого! Господи!
Боль не давала ему выйти из беспамятства, не смотря на все усилия его воли. Наконец Ничтожество достиг последнего пика своих мучений и надолго потерял сознание…
.
Почувствовав на своем лице острую боль, он очнулся. Над его лицом навис Кандараков:
— На, поешь…
Псих — он и есть псих.
Кандараков с силой запихивал полузасохший кусок хлеба в рот лежащего без сознания Ничтожества.
Ничтожество при всем своем желании не смог бы проглотить ни малейшего кусочка. У него настолько сильно и жестоко была жгутами перетянута грудная клетка что он не мог даже нормально дышать, а не то что пить или есть.
— Уйди! — с трудом выговорил Ничтожество, — мне ничего не надо.
— Вы почему его второй день не кормите? — заорал Кандараков на всю больницу, — он же есть хочет! Потом, со свойственной для психов беспричинностью, начал маршировать возле кровати Ничтожества и мычать что-то наподобие военного марша.
— Санитары идут, сейчас хлеб заберут! — в ужасе прервал свое громкое маршеобразное мычание Кандараков и, быстро запихнув полузасохший кусок хлеба в свои трусы, продолжал маршировать возле кровати туда и сюда.
— Ушли вроде, — Кандараков вытащил кусок хлеба из своих трусов и стал опять запихивать его в рот Ничтожеству.
— Уйди, — как можно громче сказал Ничтожество, — ты же меня убьешь этим куском! Мне ничего не надо!
Но разве до сознания психа можно было достучаться словами?!
— Ешь, ешь, ешь скорее — пока санитары не пришли!!!
Ничтожество сжал свои зубы крепче. Это единственное, что он мог сделать в его положении.
Видя, что кусок в рот все-таки не пролазит, Кандараков навалился на Ничтожество сверху всем весом своего тела и двумя руками одновременно стал утрамбовывать полузасохший хлеб в рот Ничтожества. Ничтожество почувствовал во рту соленый вкус крови от разодранных десен и потерял сознание…………..больше он не помнил ничего…….
.
Острая колющая боль в правой руке заставила Ничтожество выйти из бессознательного состояния.
— Господи! Господи! Господи! Что это со мной?
Открыв глаза он увидел перед собой лицо незнакомой ему санитарки. В ее глазах он видел сострадание.
«Не из психушки санитарка, — безошибочно определил Ничтожество, — те, кто работают в здесь, сострадать уже не умеют…» — но он ничего не мог сказать ей — сил у него не было.
Из вены Ничтожества через толстую иглу в пробирку стекала кровь.
«Все ясно: вызвали медсестру из другого больничного корпуса, для того чтобы взять у меня анализ крови на инфекционное заболевание, да по жестокости своей забыли, что те, кто работает за стенами этого заведения, все-таки люди, а не звери…»
— Что же вы с ним делаете? — не выдержала медсестра. — У него же уже все руки и ноги синие. Если вы их не ослабите, они же у него отомрут!
В ответ на ее возмущение на нее смотрели пустые глазницы санитаров.
Санитарка ушла.
«Господи, неужели в этом мире еще есть где-то нормальные люди?»- с тоскою посмотрев вслед удаляющемуся белому халату, подумал Ничтожество. Белый халат уходил в ту самую свободу, которая стала для него недоступной.
Никто его отвязывать и не собирался.
«Мне конец. Они решили меня убить… Теперь мне уже не поможет ничто…»
Ничтожество потерял сознание уже окончательно.
Он уже не чувствовал, как его отвязывали санитары. Очнулся он только тогда, когда все жгуты были сняты.
— Его необходимо срочно перевести в инфекционное отделение, — с Девятисиловым решительно и настойчиво разговаривала какая-то незнакомая Ничтожеству женщина-врач, — у него такие показания анализов крови, что мы вообще удивляемся, как этот человек еще может оставаться жить с такими анализами. Даже речи не может идти о том, чтобы он здесь оставался. А если у него подтвердится вирусный гепатит? Он же весь желтый. Неужели вы не понимаете, что будет, если инфекция пойдет по вашему отделению?! Мне срочно нужна его медицинская карточка.
Девятисилову не хотелось выпускать Ничтожество из отделения в изувеченном виде, но тут он был бессилен. Он зашел во всесильный кабинет, вынес карточку Ничтожества и нехотя передал ее женщине-врачу. Потом подал знак в направлении зарешеченного окна, дверь открылась. Вошли два санитара с носилками. Носилки поставили на пол напротив кровати, переложили на них Ничтожество, подняли и понесли в машину скорой медицинской помощи.
За носилками шли два беса:
— Немного мы не дождались его души.
— Это все из-за него, — показал кривой лапой на летящего над Ничтожеством Светлого Ангела один из бесов, — когда Ничтожество страдал, то он вкладывал в его душу молитвы к Богу. Теперь вот Бог ему помогает.
«Это хорошо, что моя медицинская карточка оказалась в руках у врача из инфекционного отделения, — подумал про себя Ничтожество, когда носилки ставили в машину, — надо будет при случае туда обязательно заглянуть и внимательно изучить все то, что мне там этот Ирод понаписал…» Сознание его снова отключилось.
Очнулся он уже в больничной палате инфекционного отделения. Тут же (очень быстро) принесли капельницу. Когда Ничтожество увидел, что один полулитровый флакон сразу же заменили на другой, то он понял, что дела его, кажется, действительно плохи. Он снова потерял сознание.
На следующий день к Ничтожеству пришел его друг. Принес фрукты и шоколад, а когда увидел его еще не отошедшие от синевы руки и ноги, сильно возмутился.
— Да что же они с тобой сделали, звери! Да у тебя же руки, как боксерские перчатки. На них же в суд надо подать. Нет, я этого так не оставлю. Надо составить акт медицинской экспертизы… Они должны за это ответить!
— Не надо ничего, Толя, — устало отмахнулся от своего друга Ничтожество, — если я с Девятисиловым окончательно разругаюсь, он меня со свету сживет, закон ведь — все равно будет на его стороне.
Через двое суток Ничтожество поздно ночью шатающейся походкой вышел из палаты.
— Больной, вам нельзя вставать, — путь ему перегородила молоденькая красивая медсестра.
— Я в туалет хочу, где у вас здесь туалет?
— Я сейчас утку принесу, — сказала медсестра, глаза ее были совсем не злые.
— Что ж ты…, такая молодая, красивая, а здоровому мужику до туалета дойти не даешь? — Ничтожество обезоруживающе улыбнулся, — мне сейчас хоть немного, но двигаться надо, чтобы руки отошли и ноги. Я только до туалета и назад, ладно?
Он сразу же сердцем почувствовал в этой медсестре друга.
— Ладно, хорошо, вон там, — медсестра показала на дверь, — только сразу же назад возвращайтесь скорее.
На обратном пути Ничтожество специально пошел по той стенке, которая проходила мимо сестринского поста. Дойдя до столика, где сидела медсестра, он устало опустился на кушетку, расположенную около ее стола.
Во взгляде медсестры Ничтожество чутьем тонкого психолога прочел любопытство и страх.
«Хороша девчонка, — подумал про себя он, — можно бы с ней и роман закрутить, да не до романов мне сейчас; характер у нее, видно, больно бойкий, огонь, а не девушка, если целовать начнет!»
Уж в чем — в чем, а в женской психологии Ничтожество разбирался хорошо. Он почему-то заранее чувствовал и никогда не ошибался в том, какая девушка его будет любить, а какая — нет. Глядя на нее, он сразу понял: «Эта точно полюбит, даже такого, как сейчас…» — только вот не в его правилах было заводить романы при таких неопределенных обстоятельствах, в которых он сейчас находился.
— Как зовут тебя, красивая?
— Галя.
— Слушай, Галя. Вот ты смотришь на меня такими глазами, будто я псих ненормальный. А я ведь не псих и даже не наркоман. Меня в психушку обманом запихали… У тебя в столике лежит моя медицинская карточка. Очень бы мне хотелось посмотреть, что мне там в ней психиатр написал.
— Больным нельзя выдавать карточку, — сестра колебалась: потому что уж больно спокойные, ясные, чистые и совсем не безумные глаза внимательно смотрели на нее.
— Я знаю, что нельзя. Потому и пришел к тебе, потому что ты здесь недавно, а другую ведь я на это преступление не смогу уломать.
— А как вы догадались, что я здесь недавно?
— Сложно сказать как, как-то почувствовал и все, а как — сам не знаю.
— Да я не медсестра даже, — сказала Галя, — я в медучилище учусь, а здесь я на практике.
— Знаешь, Галя, мне ведь на полном серьезе надо знать тот диагноз, что мне поставил Девятисилов. Если ты боишься, что я карточку испорчу — прочти мне все сама. Мне важно знать, что там написали, потому что меня лечат совсем не от той болезни, от какой надо. Прочти, очень прошу. Сейчас ночь. Все спят. Я никому ни слова не скажу о том, что услышу.
Медсестра задумалась, но потом поглядев на измученного, с опухшими руками и ногами Ничтожество, решилась.
— Ладно, хорошо. Подождите меня здесь, я сейчас к старшей сестре загляну, если она спит, то я дам вам вашу карточку, и вы сами в ней все прочтете.
Галя ушла по коридору и спустя полминуты вернулась, достала из стола медицинские карты больных, быстро отыскала и положила карточку Ничтожества на свой стол.
— Вы садитесь на мое место и здесь читайте, а я на кушетке посижу, вам здесь удобнее будет.
— Спасибо, сестренка, век не забуду… — искренне поблагодарил Галю Ничтожество и пересел на сестринское место.
То, что он прочел, повергло его в шок. Рассказы Ничтожества о том, как он начинал употреблять наркотики пять лет назад, Девятисилов представил днем сегодняшним, а внизу стоял жуткий диагноз. Полинаркомания.
Нервы Ничтожества не выдержали при виде такой вопиющей к нему подлости и лжи:
— Сволочь! Какая поганая сволочь! Он же, зараза, меня без работы оставил! Я же в Военторге работаю. После этого диагноза меня с работы в два счета уволят…
Ничтожество с раздражением закрыл медицинскую карточку.
Больше всего его убило то, что там были записаны те показания, которые он Девятисилову вообще не говорил. Все в городе знали, какие высокие зарплаты платили в Военторге.
Галя сочувственно смотрела на Ничтожество.
— А какой вам диагноз поставили? — спросила она.
— Полинаркомания, — коротко ответил Ничтожество.
— А что это означает? — спросила Галя.
— Ты же будущий медик, сама должна знать, — удивился этому её простодушному вопросу Ничтожество.
— Я на первом курсе только, мы это не проходили еще.
— Это значит, что я жру все наркотики подряд, да еще и бензин нюхаю… «Поли» — это «много» по-гречески, а «наркомания» — объяснять не надо, — Ничтожество пересел на кушетку, — убери мою карточку в стол, она мне больше ненужна. Неровен час еще увидит кто, влетит тебе за меня, дурака.
Галя аккуратно положила медицинскую карточку Ничтожества в общую стопку и закрыла стол.
— Спасибо, Галя. Дай Бог тебе жениха самого лучшего в городе, а о том, что ты мне карточку показала, я никому не скажу. Счастливого тебе дежурства всегда .
Ничтожество, расстроенный обессиленно поплелся в свою палату.
.
На следующий день к нему опять пришел его друг.
— Слушай, давай я машину к больнице подгоню, сядешь в нее и домой. Ведь отсюда тебя опять в психушку заберут. Я первые два дня носил тебе передачи, так со мной там, никто даже разговаривать не стал. Я у ребят спрашивал, у тех кто по тюрьмам мотался, все как один говорят, что в тюрьме легче, чем в психушке. Здесь же тебя никто не охраняет.
— Нет, Толя. Я сам туда вернусь, добровольно. Бегать я от них не буду… грустно сказал Ничтожество.
— Но почему?! Ведь работу свою ты уже все равно потерял. А одежда твоя так пусть в психушке и остается, хрен на нее. Новую купим.
— Не в одежде дело, Толя. Не боюсь я их, сволочей, понимаешь ты — не боюсь! Страх, это такое дело… его один раз в свою душу впустишь, и потом будешь всю жизнь от кого-то бегать и кого-то бояться. А я хочу быть свободным от страха.
— Ну, как хочешь, но я тебя не понимаю, — Анатолий подвел Ничтожество к окну, — вон видишь?
С третьего этажа инфекционного отделения, вдалеке, виднелся пятиметровый забор с колючей проволокой наверху, куда должны были выводить на прогулку психически больных.
— Ты туда по новой на прогулки захотел?
— Дурак ты, Толя, психушка — это тебе не тюрьма. Там прогулок нет. Люди там годами из палат не выходят. А забор, это так. Бутафория.
При воспоминании о предстоящих ему девяти днях сульфозина неприятные мурашки предательски побежали по телу Ничтожества.
Один из бесов, стоящих рядом с ним, начал что-то настойчиво нашептывать ему на ухо. В уме Ничтожества красочно представились его будущие мучения в психушке. Предложение его друга стало казаться ему разумным. К чему ему опять идти на новые страдания? Разве есть в этом, ну хоть какой-то разумный смысл? Мысли потекли быстрее. Ему представился свой дом и мнимая безопасность… Свобода от страданий была такой близкой!
В это время к правому уху Ничтожества наклонился Божий Ангел.
Ничтожество задумался.
— Нет, Толя, — решительно сказал он, — если я сейчас от них бегать начну, то потом я буду бояться их всю свою жизнь. А я этого не хочу. Лучше уж я пройду этой дорогой до конца.
.
Через месяц двери психушки закрылись за Ничтожеством вновь. Очевидно, Бог смиловался над ним, и ему снова помогла молодая медсестра. Ее только-только назначили в процедурный кабинет в психиатрическом отделении. Когда Ничтожество пошел на второй укол сульфозина, он взмолился перед сестрой…
— Но ведь вы же медик. Вы же прекрасно знаете, что сульфозин нельзя ставить каждый день, я же могу не вынести этого издевательства, я еще от вчерашнего укола не отошел. Ничтожество трясся, как включенный отбойный молоток…
— Сжалься надо мной, сестренка, не ставь мне «серка», я никому не скажу.
Медсестра с жалостью смотрела на с трудом стоявшего на ногах Ничтожество. Ей достаточно было только намекнуть на то, что кто-то не желает получить «целебный» укол, как санитары мгновенно прикрутили бы Ничтожество к первой подвернувшейся им под руку койке. Но ей было жалко его. Желтая проклятая жидкость уже была набрана в десятикубовый шприц.
— Мне жалко тебя, — сказала медсестра, — я знаю, что тебе нельзя ставить этот укол. Но если я тебе его не поставлю, у тебя не повысится температура. Обман раскроется и я лишусь работы. Хотя мне, если честно, уже и сейчас здесь работать не хочется, — медсестра на несколько секунд задумалась, — вот что мы сделаем: я буду тебе ставить только по полкубика вместо полной дозы, тебе будет легче. Но большего я для тебя сделать не могу.
Она опустила шприц и выпустила тугую желтую струю в таз с водой.., — осталось полкубика.
— Спасибо, сестра, — сказал Ничтожество, — молчать буду, как рыба, — и повернувшись к ней спиной, приспустил больничные штаны.
Но когда Девятисилов узнал о индивидуальной непереносимости Ничтожеством одного из лекарств, он тут же распорядился, чтобы Ничтожеству срочно вкололи это лекарство. И напрасно Ничтожество орал во весь голос как сумасшедший:
— Лучше «серка» еще пять дней, только не это, у меня с него крыша едет. Поменяйте лекарство на «серка».
Ничтожество плакал навзрыд:
— Не ставьте, не ставьте!!! Умоляю, все что угодно, только не это!!!
Санитары повалили Ничтожество на кровать и скрутили ему руки за спиной. Когда Ничтожество, обернувшись, увидел улыбающееся довольное лицо Девятисилова, он понял: да этому бессердечному зверю доставляет видимое удовольствие видеть сломанную им волю другого человека. Он замолчал и с ужасом почувствовал, как игла шприца вошла в положенное ей место.
Через полчаса у Ничтожества кружилась голова и спутывалось сознание, ему было так плохо, что «серок» ему казался в это время райским блаженством, по сравнению с тем что ему предстояло еще перетерпеть впереди. И в душе Ничтожества в эти дни, что-то сломалось. Он перестал разговаривать со всеми и погрузился в тяжелые мрачные раздумья. В некоторые дни он ненавидел весь мир. Других чувств внутри себя он даже при всем своем желании найти бы не смог. Его стали впервые посещать мысли о самоубийстве. Смерть казалась ему лучшим выходом из его положения.
«Но только не в психушке» — мрачно думал про себя Ничтожество, — «вот выйду из этого ада, а там видно будет…»
.
Перед его выпиской, мрачное настроение Ничтожества немного развеял Серый — старый вор-рецидивист на покое, отсидевший по тюрьмам более трех десятков лет. Он был наркоманом с самым большим стажем в их больнице.
Однажды ночью он рассказал Ничтожеству, как ему заменили смертный приговор на самый длительный срок заключения, возможный в те годы.
Судя по его безыскусному рассказу, Серый не врал.
— Крепко я охранникам досадил тогда. Молодой был. Дурак. Ничего ведь человеческого не понимал. Так ты знаешь, как они мне отомстили?
— Как?! — Ничтожеству интересно было слышать рассказ про старые тюремные законы из уст очевидца. Серый был давно уже на пенсии. Весь седой. Рассказывал он степенно, неторопливо. Уж чего-чего, а времени на рассказы в психушке у них было — хоть отбавляй!
— Да молча. Когда пришло решение суда о замене мне смертной казни на срок, они мне ничего об этом не сказали. За мою вредность. А я в отдельной камере для смертников сидел и веришь-нет, там ведь не знаешь, когда тебя расстреляют. Охранник тебе суп несет, а ты только об одном думаешь. Это сейчас за мной идут. Весь в слух превращаешься. А жить так хочется, хоть бы еще один день, пусть в камере. Но какое же это великое счастье — жизнь!!!
Серый на какое-то время замолчал и задумался. На его лице ясно читалось, что не смотря на то что это произошло с ним десятки лет назад, помнил он об этом, чрезвычайно живо. Да и возможно ли такое забыть?
— Потом слышу, подходят к дверям камеры сразу несколько. У меня внутри все опустилось. Все, думаю, конец мой пришел. Команда: «Лицом к стене. Руки на верх». Я становлюсь лицом к стене. В это время мне обвязывают сзади голову черным платком. Ведут по коридору с закрытыми глазами, а у меня одна только мысль в голове: «Все! Это конец». Выводят во двор, ставят меня посреди двора и начинают зачитывать приговор. Мне тогда это чтение, за целую вечность показалось. Там пока все эти «именем федерации-хренации» прочитают, много времени проходит… А потом вдруг слышу:
«Заменить смертную казнь на столько-то лет тюремного режима…» Я тогда чуть с ума от радости не сошел. Зачитали и снимают с меня платок. Это они меня так попугать решили. Ну и, надо сказать, хорошо они меня тогда напугали, на всю жизнь я эти бесконечные тогда для меня минуты запомнил. Да и сам я виноват был сильно. То, что они со мной тогда сделали, я себе сам заслужил. Среди ментов ведь тоже разные люди есть. Не все они сволочи, поверь. Но в основном, конечно, на их службе оставаться честным человеком сложно. Свои же сожрут с костями, если под общую дудочку плясать не станешь.
— Меня сюда тоже обманом запекли, — Ничтожество коротко рассказал, как ему пообещали, что он через день выйдет на работу, а потом захлопнули клетку, и вот он уже больше месяца здесь и лишился всего.
— Это они любят. Наобещают одно, а получаешь другое. Ментовской правде верить нельзя.
— Ты знаешь, Серый, а я раньше думал, что если человек работает в милиции, значит, он должен быть честным.
— Это бывает. Но редко. У них основная проблема — раскрываемость преступлений. Знаешь, сколько народу по тюрьмам вообще ни за что сидит?
— Откуда мне знать, Серый? Я же в тюрьме не сидел.
— А лучше и не сидеть никогда. Это только те, кто по два да по три года в тюрьме отсидел, корчат из себя сами не знают что. А я за тридцать с лишком лет отсидок никому не советую в тюрьму попадать. Лучше жить в мире с законом, чем по тюрьмам мотыляться.
— А сюда ты как попал, Серый? — спросил его Ничтожество.
— Меня уже восьмой год сюда на профилактику привозят, я уже привык, — просто сказал Серый.
Было что-то такое в Сером неуловимо притягательное и спокойное. В отличие от всех прочих окружающих Ничтожество в психушке людей, Серый был человеком.
— Ты не переживай насчет заработка, — сказал он однажды Ничтожеству, — приходи ко мне, меня в городе хорошо знают, работу я тебе найду. Так что если будет трудно, приходи в любое время. Я помогу.
— Спасибо, Серый. Постараюсь как-нибудь сам выпутаться.
— Смотри сам. Но после той белой справочки, которую тебе Девятисилов выпишет, на работу тебя теперь нигде не возьмут. Так что если проблемы будут — приходи. Я тебе помогу на ткацкую фабрику устроиться. У меня там хорошие связи есть.
— Хорошо, Серый, я буду помнить.
Кровати Ничтожества и Серого стояли вплотную друг к другу.

ПЕРЕХОД к 2 ЧАСТИ

К ОГЛАВЛЕНИЮ

ЕЖЕДНЕВНО НОВОЕ НА МОЁМ ТЕЛЕГРАМ КАНАЛЕ